Я тыщу планов отложу На завтра. Ничего не поздно. Мой гроб еще шумит в лесу. Он - дерево, Он нянчит гнезда.
По законам природы
Честно, это второй рассказ, который тронул меня до глубины души идей "вечности женщины". Первым было "Надвигается беда" Рэя Брэдбери.
читать дальшеВ ручье по колено, но вода горная, пронзительно-холодная, чистая, как слеза. Лег, уцепившись за корягу, чтобы не снесло, уже через минуту озяб, но лежал: протопали много, нужно бы вместе с потом смыть и усталость.
Выскочил на берег, лишь когда заломило в затылке. Кожа пошла пупырышками, мышцы затвердели. Товарищи еще обыскивали друг друга, пойманных клещей привычно бросали в костер. Потом пили крепкий чай из лимонника, только самый старший из группы, Измашкин, неспешно потягивал отвар чаги: от лимонника заснуть не может, а во сне бабы снятся, будто выхлебал корыто женьшеня или пантокрина.
Когда сели у костра играть в шахматы, только они уцелели в походе, Кварк почувствовал, что усталость, если и смылась с тела, то не вымылась изнутри, мышцы все еще налиты недоброй тяжестью.
– Нет, – сказал он, – сегодня играть не буду.
Он полез в палатку, растянулся во весь рост, едва ли не впервые в жизни чувствуя радость от простого лежания, бездействия, ничегонеделанья. Не заметил, как провалился в легкий беззаботный сон. Сразу же начал летать над городом, потом над тайгой, кувыркался, летал то стремительно, как падающий сапсан, то зависал в воздухе неподвижно, растопырив руки.
Он часто летал с тех пор, как сменил жизнь дерганого интеллигента в Москве на жизнь геолога-таежника; ловил в полете изюбрей за рога, отпускал, догонял в полете гусей и уток. Сейчас летал, летал, летал, но потом пришло нечто тягостное, стало трудно дышать, откуда-то повалил густой черный дым, окутал ноги, ворвался в легкие… Внизу на земле уже горела трава, и вдруг он не смог лететь, страшная земля помчалась навстречу.
Он закричал, проснулся. Голову сжало как раскаленными щипцами, затылок раскалывался.
В сторонке полыхал огонь, в палатку доносился приглушенный разговор:
– Придется тащить… Здесь ему хана.
– Если энцефалит, тащи не тащи… Хорошо осмотрели?
– Даже на пятки заглядывали! Ты же знаешь, его клещи не трогали.
– Эх, как же это… Ребята где?
– Носилки готовят. Хорошо, хоть сложения интеллигентского, меня бы вам понести!
– А далеко?
– В полста километрах деревушка.
– Медпункт, «Скорая помощь»?
– Шутишь. Промысловики-охотники. Живут чем бог пошлет, не болеют.
– Ох, не верю этим затерянным деревушкам! То староверы, то еще что…
– Что «еще»?
Голос показался Кварку странно изменившимся.
– Да так… Походишь в тайге с мое, всего навидаешься.
– Что делать, выбирать не приходится.
Завертелись огненные колеса, жернова раскалялись, росли и вот уже давят на грудь, забивают дыхание…
Когда бред прерывался, Кварк видел над собой проплывающие в полутьме ветви, бледное пятно месяца; остро и нещадно проглядывали звезды сквозь разрывы в ветвях, этот блеск резко бил по глазам, и Кварк обессиленно опускал веки, зажмуривался посильнее.
Очнулся уже днем. Он лежал на спине, над ним желтел в недосягаемой вышине широченными, плотно пригнанными досками потолок, стена непривычно ребрилась массивными бревнами, гладко обтесанными, от времени потемневшими.
– Где… я?
Он хотел это сказать, но в легких стоял несмолкающий хрип, клекот, на губах лопались теплые соленые пузыри.
Мягкие теплые руки приподняли ему голову. Мир загородила деревянная чашка. Кварк послушно отхлебнул. Варево, густое и горячее, приятно обожгло. Он сделал глоток еще, в глазах потемнело, он сорвался в грохочущую бездну, где кипели камнепады и вертелись раскаленные жернова… Откуда-то взялись закованные в сталь огромные рыцари, били по голове исполинскими молотами, по груди, по плечам, но он уже смутно чувствовал, что надо перетерпеть совсем немного, перемочь, и тогда уцелеет.
Когда очнулся снова, через окошко смотрело яркое солнышко, на полу отпечатались оранжевые квадраты. На стенах под самым потолком темнели пучки травы, Кварк почти видел, как оттуда на него катятся тяжелые волны запахов, окутывают, проникают в тело, что-то там перестраивают, лечат.
Из глухой стены словно вырастали рога матерого изюбря, под ними стволами вниз повисли два охотничьих ружья. Сбоку дверь в другую комнату, а на стене целый ряд полотенец с удивительно яркими цветами…
Кварк, несмотря на слабость, насторожился. Таких узоров не встречал, но они потащили в памяти смутно тревожные ассоциации. Словно бы уже видел, точно видел, но вспомнить не может, потому что на самом деле все-таки их не мог видеть, во всяком случае, вот так – глазами, а не шкурой, кровью, плотью своей, нервами – за то видение поручиться не может.
Кстати, если уж вычленять что-то знакомое, то вон тот цветок похож на стилизованное изображение древнеиндийского бога огня Агни, а соседний – бога ветров Вейю. Оба остались в современном русском как огонь и веять…
В глубине комнаты большая печь. Оттуда как раз, стоя к нему спиной, рослая женщина доставала ухватом чугунок. Их Кварк видел только в музеях этнографии. Крышка чугунка тяжело приподнималась, оттуда выстреливались клубы пара.
– Проснулся, мож? – сказала женщина, оборачиваясь. Голос у нее оказался удивительно низким, грудным. – Сейчас ушицы отведаешь, а то во сне просишь: юшки да юшки…
Подошла с полной тарелкой к кровати, села с Кварком рядом. На него повеяло теплом.
– Проголодался небось?
– А сколько?.. – сказал Кварк с трудом. Шевелить языком, губами, проделывать все движения, которые раньше получались сами собой, было невероятно трудно. – Сколько я провалялся?
– Семь ден, – ответила женщина. – Ты крепкий. Вон поки донесли, совсем плохий бул… Разевай пащечку, буду кормить.
Говорила она странно, словно бы на старом, забытом диалекте, но Кварк понимал ее прекрасно, чему смутно удивился, несмотря на слабость. Он потянул ноздрями, аромат просочился внутрь, желудок дернулся, затанцевал от нетерпения.
Уху глотал жадно, горячие волны прокатывались по измученному телу, а оно наливалось хорошей тяжестью.
– Йиж-йиж, – приговаривала она, поднося ему ложку к губам, – мож должон трапезовать добре.
Кварк, быстро насытившись и отяжелев, ел медленнее, во все глаза рассматривал женщину. Мягкие, добрые черты лица, чистые лучистые глаза, приветливый взгляд – в больнице бы выздоравливали от одного ее присутствия.
– Ще ложечку… ще… – приговаривала она.
Он вздрогнул. Женщина смотрела, как его лицо наливается густой краской, сказала все тем же низким волнующим голосом:
– Глупый, знайшов, чего стыдобиться… Да пока без памяти, как же инакше? Да и сейчас еще не встати. Погодь, принесу посуд.
Она исчезла из комнаты, Кварк закрыл глаза от унижения.
С этого дня он в забытье больше не проваливался, пил густые настойки, ел уху и жареное мясо, пробовал подниматься. На третий день уже сидел на постели, но когда попробовал встать, грохнулся во весь рост.
– Спасибо, – сказал он однажды, – за спасение! Но я до сих пор не знаю, как тебя зовут.
– Данута, – ответила она.
– Странное имя, – заметил он. – А я Кварк.
– Это у тебя чудное, – удивилась она.
– Зато наисовременное, – объяснил он. – Родители шли в ногу с временем… Слушай, Дана, я хочу попробовать выползти из хаты, на завалинке посидеть… Не отыщешь палку покрепче?
Дважды останавливался отдохнуть, но все-таки, держась за стену, выбрался в сени, Дана поддерживала с другой стороны, наконец под ногами скрипнул порог. Солнце только поднималось над лесом, день обещал быть жарким, и Кварк осторожно стянул через голову рубашку. Странно и непривычно сидеть без дела, загорать в прямом смысле слова. Но – жив! Оклемался, будет жить, будет топтать зеленый ряст.
Дома как один – высокие, из толстых бревен, угрюмые, темно-серые, в один ряд, за ними полоски огородов, а дальше вековая – да где там! – тысячелетняя, миллионолетняя тайга. Ягоды, грибы, дикий виноград, кишмиш, уйма дичи пернатой и четвероногой, рыба в ручьях: знаменитая кета, чавыча, кижуч…
Позади хлопнула дверь. Данута прошла с ведром, ласково коснулась его затылка ладонью:
– Отдыхай!.. Зайду к Рогнеде, хай коз сдоит. Тебе надобно козьего.
– Спасибо, – сказал он с неловкостью. – Столько хлопот из-за меня. А у этой… Рогнеды странное имя.
Она обернулась, пройдя несколько шагов. Голос ее был задумчивый:
– Это теперь имена странные. А у Рогнеды файное имя.
«Рогнеда, – думал он. – Данута и Рогнеда. Все-таки странно… Языческие? Ведь у женщин от той эпохи имен почти не осталось, это мужчины сохранили своих Владимиров, Аскольдов, Олегов, Игорей, Вадимов, еще всех с окончанием на «слав», а теперь уже встречаются все более древние славянские: Гостомысл, Рюрик, Бранибор, Скилл – причуды моды неисповедимы, но здесь, в этой деревушке, не только имена, здесь и диалект попахивает стариной».
Из дальнего конца улицы донеслось:
– Эге-гей!
Пронеслись стайкой и пропали дети, впереди со всех ног мчался белоголовый мальчишка с палкой, на которую была насажена волчья голова. Странная игрушка, – подумал Кварк невольно.
Он нежился на солнце, вбирал его всеми порами кожи, запасал, жмурился от наслаждения. Когда рядом прошелестели легкие шаги, открыл глаза, схватил Дануту за подол:
– Дана, там ребятня с волчьей головой… Другой игрушки нет, что ли?
Данута поставила ведерко на крыльцо, ясно посмотрела ему в глаза:
– Да они ж сами и залесовали, как отнимешь?.. Да и нам, неврам, волки как бы сродственники. Когда ворогуем, когда дружим.
Он вздрогнул:
– Неужели тот малыш сразился с волком?
– Нет, их было чатвера. Подымайся, пора ядати.
Он кивнул поспешно, опасаясь спугнуть неясное, что оформлялось в мозгу:
– Иди, я приду сейчас.
Она прошуршала мимо. «Чатвера»… слово знакомое, именно в таком виде слышал раньше, как и «ядати»… Стоп! На лекциях, когда готовился к карьере филолога, когда читал Веды в подлиннике… Все пошло прахом, вспоминать перестал, ибо связано с женщиной, которая так много навредила, напакостила… Но слова языка древних Вед и раньше проскальзывали в ее речи, он принимал их за диалектизмы. Конечно, всякий знает, что современный русский идет от славянского, который, в свою очередь, вычленился из индоевропейского или арийского языка, но ведь только грамматический строй сохраняется тысячелетия, более или менее не меняясь, а лексика за несколько сот лет меняется чуть ли не наполовину! Откуда же столько слов из древнейшего языка? Может быть, даже из праязыка?
Встал с трудом, поковылял в горницу. Данута разливала молоко по кружкам.
– Дана, – сказал он медленно, – у меня к тебе вопрос…
В ее глазах мелькнул испуг. Струйка молока плеснула мимо, он схватил тряпицу, протянул ей и, когда руки встретились, ощутил, как дрогнули ее пальцы.
– Вопрос, – повторил он, запинаясь, инстинктивно сменив тему. – Тебе не накладно кормить меня, здорового мужика? Ты же одна, я вижу…
Она вздохнула с облегчением. Уже увереннее вытерла лужицу, придвинула к нему чашку.
– Не тревожься, – ответила она певуче. – Когда тебя принесли, в городище так и порешили, что у меня полежишь. У других забот богато: дети, скот, фамилии. А я одна, могу за тобой ходить. Как вишь, выходила.
Вечером он долго лежал поверх одеяла. Данута, Рогнеда, арийские и древнеславянские слова, старинный орнамент… У русского языка четкие родственники в санскрите, но здесь столько абсолютно одинаковых лексических единиц! Или часть племени еще во время великого похода с Днепра, или, как пишут в энциклопедиях, арийского завоевания Индии, откололась по дороге и забрела в Уссурийскую тайгу, и с той поры живет изолированно, общаясь с внешним миром лишь изредка?
Послышались шаги, открылась дверь. Данута, на ходу расплетая косу, прошла через комнату, покосилась на него. Глаза ее и губы улыбались.
– Покойной ночи, мож!.. Легких снов тебе.
Она открыла дверь в соседнюю комнату, оглянулась, помедлила. В ее глазах вспыхнул странный огонек. С той же таинственной полуулыбкой она медленно притворила за собой дверь.
Кварк сбросил одеяло, но сердце барабанило так, что остыть не удавалось. В окна катили пряные запахи трав, хвои, горячей смолы. На дальнем конце деревни лениво тявкнули собаки. В угловое окно падал узкий лучик луны.
Уже не в силах остановиться, он слез и пошел к двери, что тянула как магнитом.
Солнце било в окна, прыгало яркими зайчиками. Он лежал в ее комнате, утопал в мехах. Медвежья шкура в ногах, медвежьи – на полу, на стенах.
Данута ласково перебирала ему волосы, журчала на ухо:
– Ты добрый. Отдыхай. Так жалко тебя, что сердце рвется. Не в болести дело, душа у тебя ранетая, чуткости в ней богато, ну вот и ранится. Ее надо выхаживать.
– Уже, – сказал он счастливо, – уже заживает. Поверь, Дана, никогда мне так спокойно и счастливо не было. Странно, но это так.
Она погладила его по голове, поднялась.
– Отдыхай! Я сготовлю снидаты, ты пока лежи.
Он пропустил мимо ушей еще одно индоевропейское словцо, означавшее завтрак, и только наблюдал, как она ловко управляется с посудой. Пышущая здоровьем, румяная и белокожая, с темными соболиными бровями и четкими классическими чертами лица, огромными всепонимающими глазами, она вызывала щемяще знакомое чувство. Фрески на стенах Софийского собора, древнерусские иконы, что-то еще полузабытое, древнее.
Но впервые не было нервного напряжения при столкновениях с непонятным. Впервые никуда не спешил, ничто не висело над ним, никто не требовал бросить все срочное и делать сверхсрочное. Неужели, чтобы обрести спокойствие души, необходимо попасть в самую глубину Уссурийской тайги?
С улицы несся мальчишеский крик. Мимо окон промчалась целая ватага.
– И не надоест им, – заметил он.
Она коротко взглянула в окно, и он удивился печали на ее лице.
– У тебя детей не было? – вырвалось у него, и тут же пожалел.
Она ответила, помедлив:
– Были.
Ее руки, как поршни, размеренно месили тесто.
– Прости меня, пожалуйста.
– Не за что, – ответила она грустно. – Такова уж наша суть, хочется детей ще и ще. Для них жием.
Он поднялся, достал воды из колодца, умылся. Прибежала соседка, бойкая, смешливая, вежливо поздоровалась и затараторила, кося любопытным глазом на Кварка:
– Дануточка, сказывают, что Иваш, Савкин сын, к Рогнеде думает итить! На яблочный спас сватов зашлет, заручины справит! А младший Савкин на лесоразработки хочет податься, а то, грит, ни баб свободных, ни кина, одна тоска зеленая!.. А еще бабка Маланья нашептала, что у Гиды дочка родится. Там уже все бабы собрались, воды накипятили, ждут…
Чмокнула Дануту в щеку и унеслась, подвижная, как ртутная капелька. Данута поставила на стол рыбу, жареное мясо, зелень. Кварк уже глотал голодную слюну. Данута перехватила его взгляд, сказала:
– Йиж, теперь поправишься за день-два.
Они заканчивали трапезу, Кварк с наслаждением пил парное молоко из глиняной чашки, и в это время на улице раздался радостный крик. Данута прислушалась, охнула и бросилась к дверям.
– Случилось что? – спросил Кварк встревоженно.
Она ответила уже с порога:
– У Гиды родилась девочка!
И такая жгучая зависть была в ее голосе, что он так и остался в комнате с раскрытым ртом.
Прогремела под окном частая дробь шагов, мелькнул ее красный платок. Вдалеке запиликала гармошка, отчаянно взвизгнула свинья и умолкла на высокой ноте.
Кварк задумчиво походил по комнате взад-вперед. Почему такой восторг? Хоть девочки и рождаются реже, зато потом по числу сравниваются с мальчиками, их даже становится больше – ведь мальчики чаще гибнут от болезней, аварий…
Калитка стукнула только через час. Данута вбежала раскрасневшаяся, схватила ребенку на зубок, умчалась снова. Кварк шагнул к окну, проводил ее взглядом. Она не шла, а летела.
Ночью, когда воздух посвежел и звезды уже засеяли весь чернозем неба, Данута вернулась, тихонько прошла на цыпочках по горнице, остановилась нерешительно у постели Кварка.
Кварк протянул руку, привлек к себе. В темноте не видел ее лица, только ощущение родного, бесконечно дорогого пришло разом, наполнило счастьем. Данута легла, положив голову ему на грудь и обхватив шею руками. Он уловил в темноте, что она улыбнулась, пощекотала его ресницами.
– Трудно тебе с хозяйством? – спросил он.
– Ничо, – ответила она неопределенно. – Пока сын допомагал, легче было… Да я управляюсь. Богато ли мне надобно?
«Сын уже взрослый, – понял он. – Гм, думал, она помоложе…»
Спросил, не сдержавшись:
– А что же сын перестал помогать? Уехал?
– Погиб, – ответила она просто. – На лесосплаве. Пока молодой был, все получалось, потом оступаться почал… Попал меж бревен.
– Не понимаю, – вырвалось у Кларка. – Постарел? А сколько ж тебе?
Дыхание ее стало скованным. Он легонько тряхнул ее, она нехотя разлепила губы:
– Ты пришлый, не зразумеешь.
Кварк попробовал с другого конца:
– А еще дети у тебя были?
– Были, – ответила она неохотно. – Одни мальчики. А так бы девочку хотелось! Вон как у Гиды…
Ее голос был тих, как нежнейшее дуновение ветерка. Кварк ощутил, что Данута из той породы, есть такая ветвь человечества, что по самому характеру ли, рождению или воспитанию, на ложь не способны, пусть даже во спасение, счастье или благополучие.
– А как же другие твои дети?
– Кто где… – Ее рука ушла с его шеи. Она чуть отстранилась. – Кто умер, кто погиб… Вон сколько воен было! Мужские забавы те войны…
– Войны? Какие… войны?
– Да все, будь они неладны. С ерманцами, хранцузами, турками, куманами…
Она полежала мгновение, затем он ощутил в темноте движение воздуха. Скрипнула постель. В темноте шелестнули шаги, негромко хлопнула дверь. Кварк лежал как пораженный громом. Нелепо! Войны с куманами… когда это было? Князь Игорь едва ли не последний с ними воевал. Потом они ушли на территорию нынешней Венгрии… Невероятно, но теперь нелепая мысль, что пришла в голову, разом объяснила и вкрапления языка священных Вед, и праславянизмы, и орнамент, характерный для племени ариев, и языческие имена…
Но как же это могло случиться? Травы, намного более мощные, чем женьшень? Эндемичные условия существования? Мутации? Тогда поблизости радиоактивные руды… Нет, это заговорил геолог. Они ведь из Приднепровья, центра мировой цивилизации древности, там подобных руд нет…
Возбужденно крутился в постели до утра. Голова горела, сердце стучало, как молот по наковальне ребер. Под утро забылся коротким неспокойным сном, а когда открыл глаза – солнце уже заполнило комнату, нагрело на нем одеяло.
Выйдя на крыльцо, увидел Дануту. Она шла к дому с ведром молока, изогнулась красиво, как лоза, придерживала левой рукой подол платья.
Он молчал, сраженный. Ночью уже воображал невесть что, а она переполнена обильной красотой, молодостью, здоровьем, только глаза тревожные, да тени под ними.
– Я спешил тебе помочь, – сказал он хрипло, – а ты вот уже…
Она перевела дыхание, поднялась на крыльцо. Зубы у нее были один к одному: ровные, снежно-белые, красиво посаженные.
– У нас зранку встают. Пойдем снидаты, уже готово.
За столом он натужно шутил, держался весело, старательно отводил глаза, а Данута помалкивала, только подкладывала ему на тарелку ломти ржаного хлеба, красиво накрывала ровными пластинками жареного мяса.
Он вытерпел до полудня, потом не удержался, обнял за плечи и взмолился:
– Дана, а как же другие? Тоже как ты или…
– Женщины – да, – ответила она просто, – а можи – нет. У них и так не всякий доживает до старости, а то и до мужалости. То с ведмедем или тигром не совладает, то под лед попадет или в буран дерево придавит… Жизнь в тайге чижолая. Грят: жить в лесу – видеть смерть на носу. Но можи даже гордятся, что не умирают в постели, как мы, женщины…
– Да-да, – согласился он торопливо, – да! Дорога мужчин, понятно… Потому их и рождается больше, чтобы как-то компенсировать убыль. Ведь потомство оставляет не каждый. Данута, я свинья, лезу с расспросами, но… Пусть не все, дай хоть краешек вашей тайны пощупать? Расскажи.
Она села на постели, поджала ноги. Взгляд ее стал отрешенным.
– Что рассказывать… Просто жили… Можи лесовали, а мы по укрытиям, потом по городищам… До-о-олго так жили. Потом стали держать скот дома, так надежнее. Можи часто воевали. Из-за чего? Да из-за всего. Из-за скота, пастбищ, жинок, верховенства… Когда мы перемогали, то брали их земли, если они – то мы утекали на плохие… В пустелях были, у моря, в лесах. Дуже богато скитались з усем народом, пока Яросвет не повернул все племя на прародину, где жили остальные наши… Потом мы именовались антами, неврами, жили в лесах. Лесовали, скот держали, рыбу ловили. Как и сейчас. Памьятаю греков, что наши капища рушили да под защитой княжей дружины на тех местах церкви рубили. С той поры народ молится нашим древним богам уже под чужими именами, но к этому не привыкать – сколько раз так было! Еще при Таргитае, помню… Татарва потом, тевтоны… Князья хотели нас у рабов перетворить, так мы услед за Ермаком Тимофеевичем на вольные земли. Они ж не совсем вольные, так мы еще дальше, пока сюда не забрели… Вот и уся наша жизнь.
«Действительно вся, – подумал он потрясенно. – Историю десяти тысячелетий вложила в десять минут!»
– Скажи, – он выхватил вопрос из миллиона, – была на Руси докириллица?
– А что это?
– Письменность такая… До Кирилла и Мефодия!
– Да кто ее ведает. Я грамоте недавно обучалась.
– А каков был Яросвет? Или нет, Владимир, что Русь крестил… А царевича Дмитрия убили по приказу Годунова или?.. Таргитай – это скифский вождь или ваш? Правда ли, что Геракл и Ахилл – древнеславянские герои, потом попавшие в греческий пантеон?
Она сидела, обхватив колени руками. На вопросы только пожала плечами, сказала неохотно:
– Откуда я ведаю? Мы простые люди, от князей вдалеке. Нам бы на хлеб добыть, а кто кого убил – это их справа.
Кварк разозлился, волна горячей крови ударила в голову.
– Эх ты! Могла бы… Могла стать таким человеком, который поисследовал бы целые эпохи.
Он встал, с грохотом отшвырнул стул. Злость душила, он сел за стол, чтобы удержать себя, не броситься крушить в комнате мебель.
Данута выпрямилась, медленно встала с постели. Она словно бы прислушивалась к себе, так же замедленно двигаясь, прошла к двери, сказала мягко:
– Кажному свое… А такой человек, как ты кажешь, будет.
– Какой еще такой человек? – сказал он тоскливо, ощущая горечь потери. Прожить такую жизнь и ничего не узнать! – Эх, Данута.
– Какой… Такой же, как и ты. Для исследований. Для действий. Вылитый ты!
Он замер. Повернулся всем телом. Данута стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, руки скрестила на груди.
– Что? Откуда ты знаешь?
– Уж это я знаю.
– А почему вылитый я? – глупо спросил он. Мысли, как рой разъяренных пчел, метались, сшибали друг друга, гудели.
– А как же инакше? – ответила она тихо. – Семечко растет в земле, но похоже не на землю, а на родительское дерево. Я лишь земля для твоего семени. Это ему узнавать и перероблять свет. А от меня не требуй… Мое дело – растить, а их справа – итить за виднокрай.
Он молчал, медленно осознавая непривычную логику. Данута покачала головой, сказала горько, тяжело роняя слова. Голос ее окреп:
– Думаешь, зря жила… Ни, не зря. Мои сыны орали землю, строили города, защищали народ, они ходили походами в Опаленный Стан и на Царьград, они находили земли в окияне… Мои сыны брали на щит Рим, Сидон, Сиян-гору, били тевтов, ходили на земли Винланда… Мало? Они придумывали машины, строили корабли, пироскафы, литаки… Моя сила в сынах!
Она открыла дверь, сказала с порога холодно:
– Передали, что вертолет за тобой придет через час.
Он тупо смотрел на толстые доски, которые скрыли эту удивительную женщину. Голова гудела, но слабости не осталось, в теле собралась лихорадочная энергия.
Машинально вышел на крыльцо. Во дворе попалась огромная розовая свинья с выводком поросят. У каждого на спине темнели полоски, делая их похожими на растолстевших бурундуков. Завидев человека, поросята порскнули в стороны. Мордочки у них были длинные, вытянутые. Дикие, явно чушка порезвилась в лесу с лесными собратьями…
Кварк прошел через двор, огородами выбрался на околицу. Повеяло прохладой. Он шел до тех пор, пока ноги не погрузились в ручей. Вода приятно обожгла, он опустился на валежину, подставив спину жгучим лучам солнца, ступни касались воды.
Шагах в трех ручей прыгал через валун, искрился, шел тонкой серебряной пленкой, над камнями поднялась прозрачная разноцветная радуга.
Удивления нет, вот что странно. Все правильно, все так и должно быть. Будь бессмертными все, остановилась бы эволюция вида, здесь же она идет через смену поколений мужчин. Они всегда во всем мире первыми суют носы в неизвестное, принимают удары эпидемий и открытий, воюют, изобретают, строят, придумывают машины и социальные системы, стремительно изменяют мир и так же стремительно меняются сами… Если и гибнут, то для вида выгодно: потомство дадут лучшие, уцелевшие. А вот потеря женщины невосполнима, бессмертна она или смертна.
Войны сюда не докатывались, вот бессмертные женщины и уцелели. В древних хрониках о бессмертии не упоминалось, кто его заметил бы, когда большинство гибло в раннем возрасте? От насильственной смерти и бессмертный не застрахован, к тому же бессмертны только женщины, а их роль в истории была невелика… Зато теперь, в век эмансипации, могут развернуться… Могут? Нет, природу не обманешь, от прежнего бессмертия остались лишь те восемь-двенадцать лет, на которые женщина пока что живет дольше мужчины…
Кварк оглянулся через плечо. Домики стояли тихие, мирные, зеленели полоски огородов, вдали виднелись просторные поля и крыши сараев. Обычнейшая деревушка. Ни ископаемых, ни других природных богатств тут вроде бы нет. И люди обычнейшие. Живут, скот разводят, хлеба выращивают…
Проходя на обратном пути через двор, впервые заглянул в сарай, бросил сена буренке. Подумал, что надо бы крышу перекрыть. Странно, никакой зависти… Если бы мужчины – другое дело, а женщины и должны жить всегда. Здесь все правильно, даже правильнее, чем в остальном суматошном мире.
Данута сидела у окна, ткала. Вполголоса напевала что-то протяжное, и было видно, что слова незнакомы ей самой, просто запомнились еще в детстве или достались в наследство от еще более дальних времен, от незнакомых бабушек и прабабушек.
Услышав шаги, подняла голову. В глазах были тревога и ожидание. Несмело улыбнулась. Он подошел, заглянул ей в глаза. Пламя отражалось в темных зрачках, отсветы багрового огня падали на стены, потолок, пол.
– А что? – сказала она тихо. – Мы так и живем.
Он взял ее за плечи, притянул к себе.
– К черту вертолет. Огонь в очаге! Это мой очаг и мой огонь.
Мое вечное море…
А вот здесь у меня впервые захватило дух. И не отпускало еще на многое количество страниц.
читать дальшеВ ужасе Вадим рванулся, позади знакомо щелкнуло. Хлынул яркий солнечный свет: к потолку взлетела расписная штора.
Освобождаясь ото сна, он лежал поперек постели, за окном серели многоэтажные панели домов. Утро… В углу комнаты засветился, сопровождаемый легким треском, экран домашней ЭВМ: это сделать, туда пойти, с тем встретиться… Меню на сегодня такое-то, мясное исключить – вчера печень перегрузил… Выплыло налитое красками, увеличенное в десятки раз сердце: объемное, цветное, в уголке экрана бежали рекомендации, что нужно подтянуть, как, чем, и кроме того – физкультура, солнцетерапия…
Еще несколько мгновений лежал ошалелый, а в нем замирали крики, плеск весел, зато нарастал шелест пронесшегося внизу трубника, шорох в транспортных линиях, шепот силовых установок в стенах, вибрация подстанций, энергоблоков, мерное пощелкивание метронома в комнате…
– Глупо, – сказала она раздраженно. – Кто-то из предков струсил, а ты переживаешь? Что, в твоей генеалогии одни герои? Как у всякого, хватает и трусов, и подлецов, и просто дураков. Как у нынешнего дурака вполне могли быть героями, мудрецами…
– Так-то оно так, – сказал он убито, – но уже который раз снится…
Татьяна досадливо повела плечом, прошлась по комнате. Он украдкой жадно следил за ней. Татьяна всегда ходила так, словно весь мир был дорожкой Дома моделей. Горделиво подав себя в центре, оттянув плечи и красиво выбрасывая и ставя ноги, приопустив ресницы, с готовностью улыбнуться мужской шутке, хотя когда шла с работы, то наверняка хотелось идти так же, как и подруги: ссутулив плечи, на полусогнутых, суетливой перебежкой за транспортом…
Он сидел так, чтобы не увидеть себя в зеркалах, которые в ее комнате на каждом шагу. Прошлый раз увидел свою желтую вытянутую физиономию с трясущимися губами, безумные глаза – потом целый месяц шарахался от витрин и блестящих поверхностей…
– Что уставился? – спросила она.
– Какая ты… Гуттаперчевая девушка. Нет, не гуттаперчевая, в тебе гибкость стальной пружины!
Она остановилась у окна, глядя во двор.
– Спасибо. Зато в тебе хребта нет вовсе. Встряхнись! Завтра уходим с туристами в горы. Пойдешь? Ночевки на свежем воздухе, ночь у костра…
– Нет, – сказал он затравленно. – Мускулистые атлеты с гитарами, девицы с вольными манерами, один профессор, которому почему-то важно выглядеть молодым балбесом…
– Зато они живут! А ты… Впрочем, пещерные времена прошли, теперь живут и слабые. Они и копаются в прошлом, потому что боятся сегодняшнего дня. Ты составляешь генеалогические таблицы?
Она как выстрелила вопросом. Вадим растерялся:
– Нет… А что?
– Теперь это модно. Как только научились скользить по генетическим линиям, так и пошло. Только сны твои с действительностью не стыкуются. Сам же говорил, что твои предки с Приднепровья! А славяне никогда не были морским народом. Напротив, они чуждались моря.
– Я так не думаю, – ответил он уклончиво, стараясь не рассердить ее.
– Тогда отправляйся в прошлое, – сказала она насмешливо. – Попробуй проскочить комиссию. Может быть, удастся воочию посмотреть на своих предков. Там не увидишь ни единого корабля, разве что скандинавов вроде Рюрика.
Он, вовсю избегая ее взгляда, возразил тихо:
– С Рюриком выяснили… Рюрик – по-древнеславянски сокол. Малый Кроливец лютичей, ныне этот город стоит на реке Рюрике, вытекающей из озера Рюрика… Столица бодричей называлась Рарог и означала сокола, Мекленбург, будучи еще славянским, назывался Рюрик и тоже означал сокола, у древлян сокол назывался руриком, у поморян рюриком, у верхних лужичан и современных украинцев – рурком…
Она расхохоталась. Смех был злой и больно резанул его.
– Вот-вот! Весь ты там, в прошлом! А зачем это тебе?
– Но разве не важно узнать истину…
– Смотря какую. Ну узнали мы, что Рюрик был не скандинав, а западный славянский князь с острова Рюген и явился в Новгород по зову своего тестя Гостомысла, новгородского посадника, на дочери которого Умиле, или Ефанде, был женат… Ну и что? Что с этого?
Он наконец встретился с ней глазами, убито уронил голову. Действительно, что с того? Не показалось ли, что стало чуть легче?
– Я на лето здесь не останусь, – сказала она неожиданно. – Извини, но я живу сейчас, в этом мире. А ты… Извини, если я несколько жестковата.
– Ничего, – ответил он с усилием, закончил хрипло: – Без околичностей…
Вернувшись домой, поспешно включил телевизор, магнитофон, распахнул окно во всю стену, чтобы и оттуда несся шум, отвлекал, не давал сойти с ума от лютой тоски и горечи.
Пальцы нащупали корешок «Всемирной истории». Увесистый том, большой формат, зеленый переплет… Врачи еще год назад прописали ему режим библиотерапии – лечение специально подобранными книгами. Болезнь перестала нарастать лавиной, книги сдерживали ее, но, уткнувшись в страницы, не пройдешь по улице…
Глаза побежали по строкам:
«К середине VII в. славяне расселились почти по всей территории Балканского полуострова. Они заселили Фракию, Македонию, значительную часть Греции, заняли Далмацию и Истрию и проникли в Пелопоннес. На своих быстроходных ладьях славяне предпринимали частые набеги на острова Эгейского моря. Славянские войска осаждали Фессалоники, доходили до стен империи – Константинополя. Немало славян переселилось и в Малую Азию»…
«Известен ряд славянских князей, которых византийцы привлекали на свою службу, назначали полководцами, начальниками эскадр, пограничных областей».
«В 860 г. русское войско, мстя за нарушение византийцами какого-то договора и за убийство русских, осадило Константинополь и едва не взяло город. Вскоре нападения руссов на Византию возобновились».
А разве не примечательно вот это:
«Несмотря на то, что хазары жили у берегов многоводной Волги и Каспийского моря, Масуди говорит о них: «Царь Хазарский не имеет судов, и его люди к ним непривычны… Море Нейтас (Черное море), говорит он в другом месте, есть Русское море, никто, кроме руссов, не плавает на нем»…
Нервное напряжение чуть ослабело. И все же болезнь зашла далеко, библиотерапия лишь успокаивает, а вылечить уже не сможет. Так что сны могут быть вовсе не случайными.
Председатель комиссии в раздумье побарабанил пальцами по столу.
– Но тут, – продолжал он, глядя на Вадима с сомнением, – вмешался психиатр… Заявил, что ваша закомплексованность прогрессирует. Вы уже, дескать, на грани госпитализации.
– В психушку? – спросил Вадим, пытаясь шуткой разрядить страх, который сдавил так, что стало трудно дышать.
– Это не обязательно надолго, – ответил председатель. – Отдохнули бы… Но психиатр, увы, высказался за археотерапию.
– Мне разрешен поиск в прошлом? – прошептал Вадим, еще не веря. Кадык нервно задергался, на глаза навернулись слезы.
– Ну, я бы не назвал это поиском.
– Но хотя бы разок.
Председатель комиссии сочувствующе отвел глаза, бесцельно подвигал бумаги на столе.
– Мнения комиссии разделились… Дело новое, еще сохранились некоторые возражения вообще. Но вам все же дано право на одно путешествие по прямой генетической линии. Будем надеяться, что это вам поможет хоть в какой-то степени. Устав, инструкции, правила – первая дверь по коридору направо.
Он падал сквозь страх и боль, зубы стиснул, чтобы не завыть от животного ужаса, но тут ноги ударились о твердое, с глаз спала пелена, и он увидел, что стоит на палубе большого судна, над головой дрожит плотное полотно паруса, а впереди море, бескрайнее море…
Сзади крикнули. Он судорожно обернулся, сглатывая слюну от страха. Там чернел берег, борт корабля почти терся о толстые бревна причала, переходной мостик был совсем коротким. На корабле замерли в строю рослые, широкоплечие воины, тяжеловооруженные: поверх кольчуг – булатные панцири, на поясах длинные мечи с широкими лезвиями, у каждого третьего – клевец или булава.
С берега к причалу спускался человек, одетый просто, в белой вышитой рубашке, только пояс оттягивал тяжелый меч. Воины вытянулись, и Вадим тоже почему-то подобрался, замер.
Человек в белой рубашке ступил на причал, остановился, зорко всматриваясь в воинов. Был он выше среднего роста, с могучими, литыми плечами, длиннорук, грудь была так широка, что там поместилась бы наковальня, зато вместо пояса ему мог бы послужить девичий венок.
Вадим встретился с ним взглядом, вздрогнул, вытянулся. Сердце разрывало частокол из ребер. Святослав!
Голова князя, чисто выбритая и загорелая, блестела под солнцем, лишь длинный клок волос свисал с макушки на левую сторону, где в ухе блестела золотая серьга с бриллиантом. Глаза князя магнетически приковывали взгляд, ярко-синие, блестящие. Вадим жадно пожирал глазами сильное, волевое лицо, твердо выкованные губы, суровые складки у рта… Вот он каков, великий воитель, разгромивший могучий Хазарский каганат, что брал дань с Руси, навеки стерший хазар с лица земли и со страниц истории, выведший Русь в число сильнейших государств Европы!
Рядом с Вадимом кряжистый могучий воин, с восторгом глядя на князя, внезапно ударил рукоятью меча в щит, сипло заорал:
– Слава князю! Слава!
Море дрогнуло от страшного крика дружины:
– Слава!
Святослав властно поднял руку, все стихло. Кряжистый воин преданно смотрел на князя. От него на Вадима несло жареным мясом и луком.
– Вои! – сказал Святослав. Говорил он без усилий, но его голос несся над волнами, словно и море ему подчинялось. – Слава росского оружия – наша слава. Вам ее нести по чужим странам! Вы не первые, кто идет на службу в Испанию: у халифа Кордовского аль-Гакема служили две тысячи славян… Отборное войско! Арабы их звали немыми, ибо нашим воинам не было нужды учиться по-арабски: знать сама была из русичей, дулебов, сербов… Абдурахман III увеличил число славян-телохранителей до четырех тысяч, а вот сейчас, после его смерти, на престол встал аль-Гакем, который тут же назначил главным визирем, гаджибом по-ихнему, Джафара аль-Саклаби, нашего земляка! Тот еще в молодости покинул Славутич, пошел искать славы в чужих землях… У аль-Гакема сейчас пять тысяч русичей в коннице и тысяча в пешем строю – это лучшие воины во всей Испании! Однако аль-Гакем просит еще две тысячи ратников. Так пусть же грозный Перун незримо сражается в ваших рядах! Ищите себе чести, а князю славы!
По знаку Святослава отроки передали ему стяг: копье с трезубцем на конце, конским хвостом у навершия и желто-синим куском материи, символизирующим солнечного бога Сварога и небо вирия, куда после смерти уходят русичи…
– На главный корабль! – велел Святослав.
Взвился лес рук, солнце раздробилось и запрыгало по лезвиям мечей. Вадим вздрогнул, когда сотни рук одновременно ударили рукоятями мечей в панцири, небесная твердь треснула от страшного клича: «Слава!»
Рослый воин бережно принял стяг. Его укрепили на корме, а суда уже снимались с якорей, и корабли, как гигантские плуги, начали вспарывать покров моря, оставляя позади белую пену…
Вздрагивая от пережитого потрясения, Вадим прижался к мачте, стараясь как можно меньше привлекать внимания, дважды помогал тащить связку пеньковых канатов, бестолково суетился, создавая видимость деятельности, и тут в глазах внезапно потемнело, запрыгали звездочки, он протянул руку, стараясь ухватиться за снасть, но пальцы вдруг уперлись в мокрое, покрытое слизью дерево. За бортом корабля грозно катились светло-зеленые волны, дул холодный резкий ветер, пронизывая до костей…
Это был другой корабль, другое море, другие люди!
Вадим в страхе оглядел себя. Теперь он был одет теплее, на толстой вязаной рубашке плотно сидела кольчуга, на грудь и плечи приятно давили пластины доспехов. Вместо меча на поясе висел клевец, боевой топор. Над головой, едва не задев, пронесся шест реи, кто-то насмешливо и предостерегающе крикнул. Вадим поспешно отпрыгнул к борту. Парус дрожал под напором ветра, мачта тоже подрагивала, а нос корабля рассекал волны со странным шумом, будто те состояли из песка.
Вадим оглянулся, едва не вскрикнул. Все море, куда ни кинь взгляд, покрыто крутобортными кораблями, вместительными, а вдоль бортов, наращивая их, один к одному прижатые, висят ярко-красные щиты, между ними ощетинились копья. «Насады черленые», – вспомнил Вадим былинное название таких судов. Нау – означает на санскрите корабль, садас – дружина. А черленые они потому, что чару – красивый, хороший, ланг – выглядеть, казаться…
Воины спали, точили мечи, удили рыбу, несколько человек следили за парусом, двое стояли у руля. Вадим, прикидываясь занятым, осторожно передвигался вдоль борта, прислушивался к разговорам, тяжелый клевец бил по коленям, мешал. Вадим старался не выглядеть мешковатым, неумелым, ибо руки у него теперь были жилистыми, кисть правой стянул бело-розовый звездообразный шрам, явно след от стрелы, на ладонях плотные мозоли от рукояти меча, рукопашных схваток…
На корме, укрывшись от холодного ветра, сидели двое дружинников. Один, постарше, сцеплял колечки в кольчуге, пытался заделать дыру, второй же, молодой и красиво одетый, посматривал насмешливо, наконец посоветовал:
– Брось… Захватим Царьград, готовых наберешь. Ромеи доспехи делают знатные!
– А как не возьмем? – усомнился воин.
– Четыре года тому тоже не взяли, но потрепали их войска так, что сам кесарь все богатства Царьграда выволок нам, последние штаны снял, только бы откупиться. Оружия и злата набрали видимо-невидимо, а дорогие ткани и грузить было некуда: кораблей не хватило!
Старший дружинник завистливо окинул взглядом товарища:
– Ты вон всего нагреб… И доспехи, как у знатного ромея, и одежда. Хорошо, повезло бы и теперь.
– А что бы нет? Аскольд и Дир показали себя воинами бывалыми. Всю жизнь с германцами воевали, не вина, что те наших западных братьев теснят…
Вадим присел за мачтой. Понятно… в 862 году с Рюриком прибыли в его дружине Аскольд и Дир, пожили в Новгороде, потом водным путем добрались до Киева, а уже в 864 году 200 вооруженных судов с русской дружиной осаждали Царьград!
В Византии недаром поднялась тревога. Прибыл огромный флот, вместивший грозное войско! Значит, уже все было готово к походу, ибо невозможно было бы Аскольду и Диру построить и оснастить флот меньше, чем за год! Киевляне уже были морским народом, иначе пришлось бы сказать, что суда построены западными мастерами, которых Аскольд и Дир после своего утверждения в Киеве вызвали из западных славянских земель, с острова Югенда. А ведь еще немало времени бы потребовалось и на то, чтобы самим Аскольду и Диру прибыть из Новгорода в Киев, заслужить доверие киевлян на избрание в князья, на вызов из отечества множества корабельных мастеров, постройку и оснащение 200 кораблей…
Чушь! Киевляне, судя по этому флоту, прекрасно знали кораблестроение, представляли собой мощное государство и мощную морскую державу!
Он ежился за мачтой, все понимая, распутывая клубки истории, но облегчение не приходило, страх все рос, заполнял грудь. Здесь все было страшное, грубое, жестокое. Суровые лица, нередко испещренные шрамами, громкие резкие голоса, надменные взгляды, груды мечей, клевцов, копий, кинжалов. И это не то, не то…
Он всей душой страстно стремился покинуть это место, уже поймал на себе несколько подозрительных взглядов, наконец один сутулый воин с лицом, похожим на ястребиное, поднялся и направился к нему.
Вадим сжался, все его существо молило о том, чтобы поскорее покинуть этот корабль, уйти, он набрал в грудь воздуха, и черная пелена ударила по глазам, в уши вонзился тончайший визг, палуба исчезла из-под ног, он падал в бездну, заледенев от ужаса, словно сорвался с крыши небоскреба, сердце останавливалось, и он в смертной тоске уже чувствовал близкий удар.
Его швырнуло, по лицу хлестнула толстая жесткая веревка, он уцепился за мачту, дрожащий от холода, мокрый с головы до ног, попав в ночь и снова оказавшись на корабле, а прямо по носу судна, освещенная ветвистыми молниями, вздымалась черная, как ночь, волна. Настил палубы уже задирался, а сзади гремел страшный голос:
– Рулевой!.. Ошую, ошую держи!
Мир опалила бледно-ядовитая молния, оглушительно грянуло, словно ночные велеты разъяренно ударили тяжелыми молотами по тверди неба, и та с треском разломилась, распалась на куски, и Вадим увидел, как в замершем, остановившемся от ужаса свете по деревянному настилу катится сбитый волной человек.
– Ошую! – Голос кричавшего сорвался на визг.
Вадим прыгнул, ударился о толстое бревно руля, в глазах от боли потемнело, но уперся в скользкую палубу, где вода гуляла по щиколотку, пошел сдвигать влево, как велел голос.
Из грохота и молний выскочил еще один: морской бог в мокрых блестящих доспехах, из щелей лилась вода. Вдвоем навалились, соприкасаясь плечами.
Море уже осталось внизу, а их вздымало на вершине водяной горы все выше и выше, и вот не стало даже моря, только низкие черные тучи с треском рвались о голую мачту, со всех сторон с шипением били ветвистые молнии, но корабль уходил вверх, а сполохи молний уходили вниз, за борта. Вадим похолодел от смертного страха, а их вздымало все выше!
Рядом побелел лицом воин в доспехах, глаза его в отчаянии вылезали из орбит, но вдруг кормовое весло пошло так легко, что оба рухнули плашмя на мокрые доски, и тут палуба под ними так же внезапно пошла вниз.
– Руль!
Сбив их с ног, у весла оказался грузный тяжелый воин, с легкостью рванул его на место и замер, как скала. Призрачный свет молний высветил богатые доспехи, черную кудрявую голову, и когда незнакомец оглянулся – Вадим удивился странной смеси веселья и ярости на его лице!
Вадим поднялся, задавливая страх, корабль уже не скользил в бездну, выровнялся, но впереди вырастала другая волна, целая стена, настоящая гора воды, и гребень ее угрожающе загибался вперед…
Он ухватился за бревно, дрожа от холода и напряжения. Кто эти воины? Доспехи почти на голом теле, значит, тут тепло. Воины тавроскифского князя Ахилла, который спешит на помощь союзникам ахейцам? Тогда это 1230 год до нашей эры… Или бежит с родины другой славянский князь, Скилл, которого соотечественники приговорили к казни за то, что изменил древним обычаям, стал поклоняться греческим богам? Или, скорее всего, обычный воинский поход в дальние страны…
Когда море успокоилось, он без сил валялся на нижней палубе среди самых слабых. Дружинники как ни в чем не бывало ходили по кораблю, удили рыбу, грохочуще хохотали над пережитыми страхами новичков.
На корме, стиснутый воинами, расположился с кобзой в руках бритоголовый, с длинным седым чубом воин, что поседел наверняка в битвах – шрамов больше, чем морщин! Негромко и торжественно трогал струны, пел. Вадим слов не разобрал и, собрав побитое тело, охая и цепляясь за снасти, добрел по борту к слушателям.
Под ногами качалась палуба, напоминая, что под кораблем – бездна, куда ни глянь – бесконечные волны, вдали измельчаются так, что дальше гладь, бесконечная гладь, а вверху такое же бесконечное море… И только здесь – такие временные люди!
Вадим ощутил тянущую пустоту, даже перегнулся в поясе. Во рту пересохло. Этих людей уже нет в его времени. Давно нет! Они только здесь, в этой точке пространства…
Старый воин трогал струны, пел торжественно, негромко, но голос звучал сильно, не старчески. Руки двигались по кобзе могучие, жилистые.
Вдруг, с маху оборвав его песню, по кораблю прокатилось резкое:
– Тревога!
Воины вскакивали, в толчее каждый пробивался к борту, где висели его щит и копье. Вадим выдернул меч, огляделся.
Далеко в море показались корабли. Вадим насчитал двенадцать судов. Длинные, ровные, с небольшими квадратными парусами, они шли с помощью двух рядов весел. У самого большого корабля даже три ряда весел… Трирема, главный корабль!
– Пеласги, – сказал рядом с Вадимом знакомый голос. Воин повернулся, Вадим узнал старого певца. На нем, закрывая седой чуб, сверкал остроконечный шлем, в руке свирепо подрагивал странно узкий меч с криво загнутым лезвием. – Протоселены, то есть долунные, как они себя кличут. Дескать, еще Луны на небе не было, когда они здесь появились…
– Друзья или враги? – нетерпеливо допытывались со всех сторон.
Старик помедлил, ответил тяжело:
– Мы одного корня… Еще и сейчас язык почти один, но они давно ушли от Славутича, от наших земель… Кровь у нас одна, но они уже забыли родство, нападают на наши корабли…
Вдоль борта, хищно пригибаясь и не отводя взгляда от приближающихся судов, быстро шел князь. Доспехи на нем блестели, как блестели и зубы, острые, словно у зверя, когда князь оскалился в жестокой усмешке:
– Изготовляются к бою… Видит Сварог, мы не хотели! Но уклоняться от битвы не в обычае нашем. Что ж, не посрамим!
– Не посрамим!
– Чести, а князю славы!
Воины пригнулись, затаились за высокими бортами. Несколько человек собрали в кольца канаты с крючьями на концах. Вадим сидел на корточках, прижавшись к доскам, а по ту сторону плескало бездонное море, доносились звучные шлепающие удары весел триремы – полторы сотни весел!
Вдруг грозно прозвенела над головой первая вражеская стрела!
Колени дрожали, губы начали дергаться. Сердце колотилось так, словно уже отчаянно отбивался, спасая жизнь. Рядом присел крепкий мужик, в глазах блистало грозное веселье.
– Пусть идут, – шепнул он свирепо. – Вина достаточно, попируем, угостим на славу, на вечный покой уложим к рыбам в гости!
Вадим судорожно кивнул, ответить не в силах. Издали донеслись хриплые от ярости крики, зазвенело оружие. Над головой снова свистнуло, хлестко ударили стрелы, упала на руки срезанная с борта мокрая щепочка, но тут корабль содрогнулся, будто налетел на каменную стену, затрещал борт.
Вадима бросило на доски. Рядом вскакивали люди, грозно крича, метали копья, взвились веревки с крючьями. Вадим вместо волн увидел за бортом целое море шлемов с гребнями из перьев: палуба чужого корабля оказалась намного ниже, но пеласги первыми забросили крючья и теперь, победно крича, подтягивали их корабль к своему, огромному и широкому, как городская площадь.
Мелькнули доспехи князя, он на миг остановился у борта, звонко и страшно крикнул:
– Вперед!.. Не посрамим! Слава!
Воины прыгали вслед, секли мечами, теснили щитами, дабы дать простор, чтобы спрыгивали свои, атакующие пеласги замялись, наткнувшись на сопротивление, которое так мгновенно перешло в ответное нападение.
Вадим вдруг ощутил, что тело ему не подчиняется, что его взяла и повела мощная неведомая сила, с которой ему не совладать.
– Вперед! – яростно закричал он и вскочил на борт. – Слава!
Выступили слезы облегчения, нет, полились по лицу, он даже разрыдался почему-то, его тут же сшибли, едва оказался на чужой палубе, два копья ударили в грудь, скользнули по панцирю, он вывернулся, одно копье отвел в сторону, за другое рванул так, что едва не вывернул противнику руки, и с наслаждением швырнул чужака на палубу под ноги прыгающих сверху.
Еще одно копье больно садануло в бок. Он отскочил с непривычной для себя ловкостью, закрылся щитом, тут же наискось рубанул по оголенной шее врага.
Пеласгов было впятеро больше, но закованные в булат воины молча и упорно теснили их по кораблю, секли, сбивали за борт, усеивали палубу телами, ибо у пеласгов доспехи закрывали только голову и грудь, лишь у немногих были еще легкие поножи и наручи. Лучники же, перебежав к носу, торопливо расстреливали столпившихся там пеласгов: каждый быстро выпускал стрелу, тут же хватал другую, почти каждая находила цель.
Вадим, яростно прорубаясь к мачте, увидел, как с другой стороны к триреме быстро скользнул другой корабль, ударился бортом. Оттуда сразу посыпались с грозным кличем воины. Пеласги стихли, разом перешли к глухой обороне, сгрудились в центре корабля вокруг мачты.
Во главе воинов со второго корабля летел… побратим Иваш! Такой же, каким являлся во сне: в красном плаще, русобородый, статный. Он и сейчас кричал весело, весь светлый и красивый:
– Вадим!.. Друже!
Вадим отбил удар пеласга, поймал на обманное движение, обрушил меч на незащищенное плечо. Иваш пробился, стал рядом. Вадим ощутил несказанное облегчение – брата не было, одинокий ребенок, а тут побратим, больше, чем брат! – но страшное воспоминание ударило, как молния, опалило возбужденный мозг.
И почти сразу же, расшвырнув воинов, вперед вырвался гигант в доспехах – башня из металла, в одной руке меч в половину человеческого роста, в другой – огромный щит. Голова с пивной котел, сквозь прорезь в шлеме брызнули злобой ямы глаз. Вадим успел заметить налитые кровью белки. Гигант взревел, прыгнул с неожиданной легкостью, палуба затрещала, меч рассек воздух…
Вадим похолодел, руки стали ватными. Щит неуверенно дернулся вверх, но страшный удар остро рванул кисть, плечо ожгло. Половинки щита запрыгали по палубе, а меч великана, сорвав пластинку панциря с плеча, ссек огромный кусок доски с борта, перерубив толстые гвозди.
Сбоку крикнул Иваш, отвлекая гиганта. Вадим споткнулся, отступая, а гигант, хищно пригибаясь, уже почти рассекал его пополам, но сбоку блеснул шлемом Иваш, отчаянно ударил пеласга обломком меча. Гигант мгновенно повернулся, Иваш отскочил неудачно, запутался в снастях, пеласг замахнулся, и Вадим увидел, как на левом боку врага чудовищные мускулы раздвинули пластины доспехов…
Сцепив зубы, теряя сознание от страха, он бросил себя вперед и, когда гигант навис над Ивашем, по панцирю огромного пеласга скользнуло лезвие меча… Вадим почти промахивался, но последним усилием воли обеими руками направил острие между полосками металла.
Меч вошел тяжело, словно гигант был из дерева. Страшный крик тряхнул корабль. Вадим увидел перед собой в прорези шлема бешеные глаза гиганта, доски ушли из-под ног, голова взорвалась от резкой боли, палуба ринулась навстречу, сверху рухнула тяжелая, как слон, волна, удушила, потащила в себе вдоль бесконечного борта.
Кто-то наступил ему на пальцы. Он с трудом поднялся на колени. Кровь бежала с разбитого лица, вся одежда промокла и отяжелела. Лязг оружия и шум боя быстро стихали, лишь изредка доносился крик – это воины находили укрывшихся, деловито приканчивали и бросали за борт.
– Вадим, ты жив?
Сильные пальцы подхватили его под руки. Иваш счастливо смеялся, тряс за плечи.
– Ты жив, – выдохнул Вадим.
– Да. Свалили чудище мерзостное… Как ты его ловко поцелил!
– Ты жив… жив…
Он дрожал, ему казалось, что тело плавится и принимает другую форму, каждая косточка трясется, ищет себе место, но находит другое, каждый нерв дрожит и, успокаиваясь, тоже, однако, сцепляется с себе подобными уже в других местах, но впервые перемен не боялся.
– Мы живы, – сказал Иваш ликующе. – И жить нам, друже, вечно!
Он обнимал Вадима, а тот невольно думал о вмешательстве в события. Ведь Иваш должен был погибнуть… Как отразится на будущем?
Палуба резко накренилась. Он ухватился за мачту, ветром забросило клочья пены ему в лицо, он инстинктивно зажмурился, и тут же наступившая тишина оглушила, в ушах раздался пронзительный звон. Он оглянулся, еще не узнавая огромный зал и аппаратуру вдоль стен.
Люди в белых халатах замерли, подавшись в креслах к большому экрану, где медленно исчезало огромное лицо Иваша, и сквозь струйку крови на его щеке уже просвечивало оборудование лаборатории.
Старший медик оглянулся, вскочил:
– О, вы уже вернулись!.. Большое спасибо вам, каждый кадр – неоценимое сокровище. Я был прав, ваша закомплексованность оказалась фактором благоприятным. Даже жаль, что теперь вам в прошлое уже нельзя.
Вадим, не слушая его, кивнул рассеянно, пожал всем руки и вышел. Нельзя так нельзя. Прошлое отныне с ним навсегда.
Улица встретила рассеянным утренним светом. Каменный город выглядел надежным, вечным, всегдашним.
Возле его дома на углу толпились туристы, ожидающе оглядывались на двери соседнего подъезда. Загорелый атлет с гитарой, весь в бицепсах и в яркой майке с чужой надписью бил всей пятерней по струнам, стучал по деке, провоцировал своих рюкзачников на песню. Все держались весело, размашисто, подчеркивая необычность людей, которые выезжают за город на природу на целый день.
Когда Вадим шел мимо, из подъезда выбежала Татьяна. Рюкзачок за ее спиной еще больше оттянул плечи назад, придав ей вид женщины модно беспомощной и беззащитной, чтобы любой слабак ощутил себя рядом с нею мужчиной. Туристы восторженно заорали, гитарист сыграл туш.
Вадим холодно отодвинул их взглядом с дороги. Прошел он весь как из гранита, с развернутыми плечами, твердым лицом. Она и эти, не желающие воскресить в себе прошлое, люди-однодневки…
Татьяна кивнула приятельски, тут же забыв о нем. Он ответил нейтрально, даже благожелательно. Она запнулась, оглянулась в красивом полуобороте, ресницы удивленно взлетели:
– Кстати… где ты был эти дни?
– В морских походах, – ответил он непривычно сильным голосом.
– Откуда ты?.. А, побывал? Разрешили?.. Да погоди же! Что-то ты какой-то… Слушай, – вдруг заторопилась она нервно, то избегая его взгляда, то жадно обшаривая глазами его лицо, – если не хочешь с нами, то могу я… Погоди же! Могу остаться. В конце концов, и на прудах ничего.
Туристы притихли. Загорелый было выдвинулся, выпячивая челюсть, но, перехватив взгляд Вадима, стих, уменьшился в размерах.
Вадим отмахнулся:
– Езжай! Какие там пруды. Работы много! Езжай-езжай! Счастливо отдохнуть, ребята. Устали, поди, наработались за свою жизнь.
Он поднимался к себе легко, пружинисто, впервые не цепляясь за перила. И темные тени в подъезде уже не заставляли сжиматься…
Какие тени? Он сам искал их и рубил под корень, очищая мир. Где мечом, где словом, но мир с каждым поколением светлел хоть чуть-чуть…
Он, Вадим Явор, рубился с врагами, водил корабли, а в страшную ночь Атлантиды успел добежать до корабля! Его миллионолетняя цепь жизни вынырнула из пещеры и протянулась до этой минуты… От него зависит: из темного вчера потянется ли цепь в светлое завтра, или же он, трус и неврастеник – ладно, бывший, – оборвет ее?
Ноги несли его со ступеньки на ступеньку. Не оборвет… Те люди имеют право на жизнь. Он просто обязан.
Гм, только одно. Если вдруг его далекому потомку понадобится скользнуть в нынешнее время за поддержкой… Что ж, надо, чтобы он ее нашел.
Честно, это второй рассказ, который тронул меня до глубины души идей "вечности женщины". Первым было "Надвигается беда" Рэя Брэдбери.
читать дальшеВ ручье по колено, но вода горная, пронзительно-холодная, чистая, как слеза. Лег, уцепившись за корягу, чтобы не снесло, уже через минуту озяб, но лежал: протопали много, нужно бы вместе с потом смыть и усталость.
Выскочил на берег, лишь когда заломило в затылке. Кожа пошла пупырышками, мышцы затвердели. Товарищи еще обыскивали друг друга, пойманных клещей привычно бросали в костер. Потом пили крепкий чай из лимонника, только самый старший из группы, Измашкин, неспешно потягивал отвар чаги: от лимонника заснуть не может, а во сне бабы снятся, будто выхлебал корыто женьшеня или пантокрина.
Когда сели у костра играть в шахматы, только они уцелели в походе, Кварк почувствовал, что усталость, если и смылась с тела, то не вымылась изнутри, мышцы все еще налиты недоброй тяжестью.
– Нет, – сказал он, – сегодня играть не буду.
Он полез в палатку, растянулся во весь рост, едва ли не впервые в жизни чувствуя радость от простого лежания, бездействия, ничегонеделанья. Не заметил, как провалился в легкий беззаботный сон. Сразу же начал летать над городом, потом над тайгой, кувыркался, летал то стремительно, как падающий сапсан, то зависал в воздухе неподвижно, растопырив руки.
Он часто летал с тех пор, как сменил жизнь дерганого интеллигента в Москве на жизнь геолога-таежника; ловил в полете изюбрей за рога, отпускал, догонял в полете гусей и уток. Сейчас летал, летал, летал, но потом пришло нечто тягостное, стало трудно дышать, откуда-то повалил густой черный дым, окутал ноги, ворвался в легкие… Внизу на земле уже горела трава, и вдруг он не смог лететь, страшная земля помчалась навстречу.
Он закричал, проснулся. Голову сжало как раскаленными щипцами, затылок раскалывался.
В сторонке полыхал огонь, в палатку доносился приглушенный разговор:
– Придется тащить… Здесь ему хана.
– Если энцефалит, тащи не тащи… Хорошо осмотрели?
– Даже на пятки заглядывали! Ты же знаешь, его клещи не трогали.
– Эх, как же это… Ребята где?
– Носилки готовят. Хорошо, хоть сложения интеллигентского, меня бы вам понести!
– А далеко?
– В полста километрах деревушка.
– Медпункт, «Скорая помощь»?
– Шутишь. Промысловики-охотники. Живут чем бог пошлет, не болеют.
– Ох, не верю этим затерянным деревушкам! То староверы, то еще что…
– Что «еще»?
Голос показался Кварку странно изменившимся.
– Да так… Походишь в тайге с мое, всего навидаешься.
– Что делать, выбирать не приходится.
Завертелись огненные колеса, жернова раскалялись, росли и вот уже давят на грудь, забивают дыхание…
Когда бред прерывался, Кварк видел над собой проплывающие в полутьме ветви, бледное пятно месяца; остро и нещадно проглядывали звезды сквозь разрывы в ветвях, этот блеск резко бил по глазам, и Кварк обессиленно опускал веки, зажмуривался посильнее.
Очнулся уже днем. Он лежал на спине, над ним желтел в недосягаемой вышине широченными, плотно пригнанными досками потолок, стена непривычно ребрилась массивными бревнами, гладко обтесанными, от времени потемневшими.
– Где… я?
Он хотел это сказать, но в легких стоял несмолкающий хрип, клекот, на губах лопались теплые соленые пузыри.
Мягкие теплые руки приподняли ему голову. Мир загородила деревянная чашка. Кварк послушно отхлебнул. Варево, густое и горячее, приятно обожгло. Он сделал глоток еще, в глазах потемнело, он сорвался в грохочущую бездну, где кипели камнепады и вертелись раскаленные жернова… Откуда-то взялись закованные в сталь огромные рыцари, били по голове исполинскими молотами, по груди, по плечам, но он уже смутно чувствовал, что надо перетерпеть совсем немного, перемочь, и тогда уцелеет.
Когда очнулся снова, через окошко смотрело яркое солнышко, на полу отпечатались оранжевые квадраты. На стенах под самым потолком темнели пучки травы, Кварк почти видел, как оттуда на него катятся тяжелые волны запахов, окутывают, проникают в тело, что-то там перестраивают, лечат.
Из глухой стены словно вырастали рога матерого изюбря, под ними стволами вниз повисли два охотничьих ружья. Сбоку дверь в другую комнату, а на стене целый ряд полотенец с удивительно яркими цветами…
Кварк, несмотря на слабость, насторожился. Таких узоров не встречал, но они потащили в памяти смутно тревожные ассоциации. Словно бы уже видел, точно видел, но вспомнить не может, потому что на самом деле все-таки их не мог видеть, во всяком случае, вот так – глазами, а не шкурой, кровью, плотью своей, нервами – за то видение поручиться не может.
Кстати, если уж вычленять что-то знакомое, то вон тот цветок похож на стилизованное изображение древнеиндийского бога огня Агни, а соседний – бога ветров Вейю. Оба остались в современном русском как огонь и веять…
В глубине комнаты большая печь. Оттуда как раз, стоя к нему спиной, рослая женщина доставала ухватом чугунок. Их Кварк видел только в музеях этнографии. Крышка чугунка тяжело приподнималась, оттуда выстреливались клубы пара.
– Проснулся, мож? – сказала женщина, оборачиваясь. Голос у нее оказался удивительно низким, грудным. – Сейчас ушицы отведаешь, а то во сне просишь: юшки да юшки…
Подошла с полной тарелкой к кровати, села с Кварком рядом. На него повеяло теплом.
– Проголодался небось?
– А сколько?.. – сказал Кварк с трудом. Шевелить языком, губами, проделывать все движения, которые раньше получались сами собой, было невероятно трудно. – Сколько я провалялся?
– Семь ден, – ответила женщина. – Ты крепкий. Вон поки донесли, совсем плохий бул… Разевай пащечку, буду кормить.
Говорила она странно, словно бы на старом, забытом диалекте, но Кварк понимал ее прекрасно, чему смутно удивился, несмотря на слабость. Он потянул ноздрями, аромат просочился внутрь, желудок дернулся, затанцевал от нетерпения.
Уху глотал жадно, горячие волны прокатывались по измученному телу, а оно наливалось хорошей тяжестью.
– Йиж-йиж, – приговаривала она, поднося ему ложку к губам, – мож должон трапезовать добре.
Кварк, быстро насытившись и отяжелев, ел медленнее, во все глаза рассматривал женщину. Мягкие, добрые черты лица, чистые лучистые глаза, приветливый взгляд – в больнице бы выздоравливали от одного ее присутствия.
– Ще ложечку… ще… – приговаривала она.
Он вздрогнул. Женщина смотрела, как его лицо наливается густой краской, сказала все тем же низким волнующим голосом:
– Глупый, знайшов, чего стыдобиться… Да пока без памяти, как же инакше? Да и сейчас еще не встати. Погодь, принесу посуд.
Она исчезла из комнаты, Кварк закрыл глаза от унижения.
С этого дня он в забытье больше не проваливался, пил густые настойки, ел уху и жареное мясо, пробовал подниматься. На третий день уже сидел на постели, но когда попробовал встать, грохнулся во весь рост.
– Спасибо, – сказал он однажды, – за спасение! Но я до сих пор не знаю, как тебя зовут.
– Данута, – ответила она.
– Странное имя, – заметил он. – А я Кварк.
– Это у тебя чудное, – удивилась она.
– Зато наисовременное, – объяснил он. – Родители шли в ногу с временем… Слушай, Дана, я хочу попробовать выползти из хаты, на завалинке посидеть… Не отыщешь палку покрепче?
Дважды останавливался отдохнуть, но все-таки, держась за стену, выбрался в сени, Дана поддерживала с другой стороны, наконец под ногами скрипнул порог. Солнце только поднималось над лесом, день обещал быть жарким, и Кварк осторожно стянул через голову рубашку. Странно и непривычно сидеть без дела, загорать в прямом смысле слова. Но – жив! Оклемался, будет жить, будет топтать зеленый ряст.
Дома как один – высокие, из толстых бревен, угрюмые, темно-серые, в один ряд, за ними полоски огородов, а дальше вековая – да где там! – тысячелетняя, миллионолетняя тайга. Ягоды, грибы, дикий виноград, кишмиш, уйма дичи пернатой и четвероногой, рыба в ручьях: знаменитая кета, чавыча, кижуч…
Позади хлопнула дверь. Данута прошла с ведром, ласково коснулась его затылка ладонью:
– Отдыхай!.. Зайду к Рогнеде, хай коз сдоит. Тебе надобно козьего.
– Спасибо, – сказал он с неловкостью. – Столько хлопот из-за меня. А у этой… Рогнеды странное имя.
Она обернулась, пройдя несколько шагов. Голос ее был задумчивый:
– Это теперь имена странные. А у Рогнеды файное имя.
«Рогнеда, – думал он. – Данута и Рогнеда. Все-таки странно… Языческие? Ведь у женщин от той эпохи имен почти не осталось, это мужчины сохранили своих Владимиров, Аскольдов, Олегов, Игорей, Вадимов, еще всех с окончанием на «слав», а теперь уже встречаются все более древние славянские: Гостомысл, Рюрик, Бранибор, Скилл – причуды моды неисповедимы, но здесь, в этой деревушке, не только имена, здесь и диалект попахивает стариной».
Из дальнего конца улицы донеслось:
– Эге-гей!
Пронеслись стайкой и пропали дети, впереди со всех ног мчался белоголовый мальчишка с палкой, на которую была насажена волчья голова. Странная игрушка, – подумал Кварк невольно.
Он нежился на солнце, вбирал его всеми порами кожи, запасал, жмурился от наслаждения. Когда рядом прошелестели легкие шаги, открыл глаза, схватил Дануту за подол:
– Дана, там ребятня с волчьей головой… Другой игрушки нет, что ли?
Данута поставила ведерко на крыльцо, ясно посмотрела ему в глаза:
– Да они ж сами и залесовали, как отнимешь?.. Да и нам, неврам, волки как бы сродственники. Когда ворогуем, когда дружим.
Он вздрогнул:
– Неужели тот малыш сразился с волком?
– Нет, их было чатвера. Подымайся, пора ядати.
Он кивнул поспешно, опасаясь спугнуть неясное, что оформлялось в мозгу:
– Иди, я приду сейчас.
Она прошуршала мимо. «Чатвера»… слово знакомое, именно в таком виде слышал раньше, как и «ядати»… Стоп! На лекциях, когда готовился к карьере филолога, когда читал Веды в подлиннике… Все пошло прахом, вспоминать перестал, ибо связано с женщиной, которая так много навредила, напакостила… Но слова языка древних Вед и раньше проскальзывали в ее речи, он принимал их за диалектизмы. Конечно, всякий знает, что современный русский идет от славянского, который, в свою очередь, вычленился из индоевропейского или арийского языка, но ведь только грамматический строй сохраняется тысячелетия, более или менее не меняясь, а лексика за несколько сот лет меняется чуть ли не наполовину! Откуда же столько слов из древнейшего языка? Может быть, даже из праязыка?
Встал с трудом, поковылял в горницу. Данута разливала молоко по кружкам.
– Дана, – сказал он медленно, – у меня к тебе вопрос…
В ее глазах мелькнул испуг. Струйка молока плеснула мимо, он схватил тряпицу, протянул ей и, когда руки встретились, ощутил, как дрогнули ее пальцы.
– Вопрос, – повторил он, запинаясь, инстинктивно сменив тему. – Тебе не накладно кормить меня, здорового мужика? Ты же одна, я вижу…
Она вздохнула с облегчением. Уже увереннее вытерла лужицу, придвинула к нему чашку.
– Не тревожься, – ответила она певуче. – Когда тебя принесли, в городище так и порешили, что у меня полежишь. У других забот богато: дети, скот, фамилии. А я одна, могу за тобой ходить. Как вишь, выходила.
Вечером он долго лежал поверх одеяла. Данута, Рогнеда, арийские и древнеславянские слова, старинный орнамент… У русского языка четкие родственники в санскрите, но здесь столько абсолютно одинаковых лексических единиц! Или часть племени еще во время великого похода с Днепра, или, как пишут в энциклопедиях, арийского завоевания Индии, откололась по дороге и забрела в Уссурийскую тайгу, и с той поры живет изолированно, общаясь с внешним миром лишь изредка?
Послышались шаги, открылась дверь. Данута, на ходу расплетая косу, прошла через комнату, покосилась на него. Глаза ее и губы улыбались.
– Покойной ночи, мож!.. Легких снов тебе.
Она открыла дверь в соседнюю комнату, оглянулась, помедлила. В ее глазах вспыхнул странный огонек. С той же таинственной полуулыбкой она медленно притворила за собой дверь.
Кварк сбросил одеяло, но сердце барабанило так, что остыть не удавалось. В окна катили пряные запахи трав, хвои, горячей смолы. На дальнем конце деревни лениво тявкнули собаки. В угловое окно падал узкий лучик луны.
Уже не в силах остановиться, он слез и пошел к двери, что тянула как магнитом.
Солнце било в окна, прыгало яркими зайчиками. Он лежал в ее комнате, утопал в мехах. Медвежья шкура в ногах, медвежьи – на полу, на стенах.
Данута ласково перебирала ему волосы, журчала на ухо:
– Ты добрый. Отдыхай. Так жалко тебя, что сердце рвется. Не в болести дело, душа у тебя ранетая, чуткости в ней богато, ну вот и ранится. Ее надо выхаживать.
– Уже, – сказал он счастливо, – уже заживает. Поверь, Дана, никогда мне так спокойно и счастливо не было. Странно, но это так.
Она погладила его по голове, поднялась.
– Отдыхай! Я сготовлю снидаты, ты пока лежи.
Он пропустил мимо ушей еще одно индоевропейское словцо, означавшее завтрак, и только наблюдал, как она ловко управляется с посудой. Пышущая здоровьем, румяная и белокожая, с темными соболиными бровями и четкими классическими чертами лица, огромными всепонимающими глазами, она вызывала щемяще знакомое чувство. Фрески на стенах Софийского собора, древнерусские иконы, что-то еще полузабытое, древнее.
Но впервые не было нервного напряжения при столкновениях с непонятным. Впервые никуда не спешил, ничто не висело над ним, никто не требовал бросить все срочное и делать сверхсрочное. Неужели, чтобы обрести спокойствие души, необходимо попасть в самую глубину Уссурийской тайги?
С улицы несся мальчишеский крик. Мимо окон промчалась целая ватага.
– И не надоест им, – заметил он.
Она коротко взглянула в окно, и он удивился печали на ее лице.
– У тебя детей не было? – вырвалось у него, и тут же пожалел.
Она ответила, помедлив:
– Были.
Ее руки, как поршни, размеренно месили тесто.
– Прости меня, пожалуйста.
– Не за что, – ответила она грустно. – Такова уж наша суть, хочется детей ще и ще. Для них жием.
Он поднялся, достал воды из колодца, умылся. Прибежала соседка, бойкая, смешливая, вежливо поздоровалась и затараторила, кося любопытным глазом на Кварка:
– Дануточка, сказывают, что Иваш, Савкин сын, к Рогнеде думает итить! На яблочный спас сватов зашлет, заручины справит! А младший Савкин на лесоразработки хочет податься, а то, грит, ни баб свободных, ни кина, одна тоска зеленая!.. А еще бабка Маланья нашептала, что у Гиды дочка родится. Там уже все бабы собрались, воды накипятили, ждут…
Чмокнула Дануту в щеку и унеслась, подвижная, как ртутная капелька. Данута поставила на стол рыбу, жареное мясо, зелень. Кварк уже глотал голодную слюну. Данута перехватила его взгляд, сказала:
– Йиж, теперь поправишься за день-два.
Они заканчивали трапезу, Кварк с наслаждением пил парное молоко из глиняной чашки, и в это время на улице раздался радостный крик. Данута прислушалась, охнула и бросилась к дверям.
– Случилось что? – спросил Кварк встревоженно.
Она ответила уже с порога:
– У Гиды родилась девочка!
И такая жгучая зависть была в ее голосе, что он так и остался в комнате с раскрытым ртом.
Прогремела под окном частая дробь шагов, мелькнул ее красный платок. Вдалеке запиликала гармошка, отчаянно взвизгнула свинья и умолкла на высокой ноте.
Кварк задумчиво походил по комнате взад-вперед. Почему такой восторг? Хоть девочки и рождаются реже, зато потом по числу сравниваются с мальчиками, их даже становится больше – ведь мальчики чаще гибнут от болезней, аварий…
Калитка стукнула только через час. Данута вбежала раскрасневшаяся, схватила ребенку на зубок, умчалась снова. Кварк шагнул к окну, проводил ее взглядом. Она не шла, а летела.
Ночью, когда воздух посвежел и звезды уже засеяли весь чернозем неба, Данута вернулась, тихонько прошла на цыпочках по горнице, остановилась нерешительно у постели Кварка.
Кварк протянул руку, привлек к себе. В темноте не видел ее лица, только ощущение родного, бесконечно дорогого пришло разом, наполнило счастьем. Данута легла, положив голову ему на грудь и обхватив шею руками. Он уловил в темноте, что она улыбнулась, пощекотала его ресницами.
– Трудно тебе с хозяйством? – спросил он.
– Ничо, – ответила она неопределенно. – Пока сын допомагал, легче было… Да я управляюсь. Богато ли мне надобно?
«Сын уже взрослый, – понял он. – Гм, думал, она помоложе…»
Спросил, не сдержавшись:
– А что же сын перестал помогать? Уехал?
– Погиб, – ответила она просто. – На лесосплаве. Пока молодой был, все получалось, потом оступаться почал… Попал меж бревен.
– Не понимаю, – вырвалось у Кларка. – Постарел? А сколько ж тебе?
Дыхание ее стало скованным. Он легонько тряхнул ее, она нехотя разлепила губы:
– Ты пришлый, не зразумеешь.
Кварк попробовал с другого конца:
– А еще дети у тебя были?
– Были, – ответила она неохотно. – Одни мальчики. А так бы девочку хотелось! Вон как у Гиды…
Ее голос был тих, как нежнейшее дуновение ветерка. Кварк ощутил, что Данута из той породы, есть такая ветвь человечества, что по самому характеру ли, рождению или воспитанию, на ложь не способны, пусть даже во спасение, счастье или благополучие.
– А как же другие твои дети?
– Кто где… – Ее рука ушла с его шеи. Она чуть отстранилась. – Кто умер, кто погиб… Вон сколько воен было! Мужские забавы те войны…
– Войны? Какие… войны?
– Да все, будь они неладны. С ерманцами, хранцузами, турками, куманами…
Она полежала мгновение, затем он ощутил в темноте движение воздуха. Скрипнула постель. В темноте шелестнули шаги, негромко хлопнула дверь. Кварк лежал как пораженный громом. Нелепо! Войны с куманами… когда это было? Князь Игорь едва ли не последний с ними воевал. Потом они ушли на территорию нынешней Венгрии… Невероятно, но теперь нелепая мысль, что пришла в голову, разом объяснила и вкрапления языка священных Вед, и праславянизмы, и орнамент, характерный для племени ариев, и языческие имена…
Но как же это могло случиться? Травы, намного более мощные, чем женьшень? Эндемичные условия существования? Мутации? Тогда поблизости радиоактивные руды… Нет, это заговорил геолог. Они ведь из Приднепровья, центра мировой цивилизации древности, там подобных руд нет…
Возбужденно крутился в постели до утра. Голова горела, сердце стучало, как молот по наковальне ребер. Под утро забылся коротким неспокойным сном, а когда открыл глаза – солнце уже заполнило комнату, нагрело на нем одеяло.
Выйдя на крыльцо, увидел Дануту. Она шла к дому с ведром молока, изогнулась красиво, как лоза, придерживала левой рукой подол платья.
Он молчал, сраженный. Ночью уже воображал невесть что, а она переполнена обильной красотой, молодостью, здоровьем, только глаза тревожные, да тени под ними.
– Я спешил тебе помочь, – сказал он хрипло, – а ты вот уже…
Она перевела дыхание, поднялась на крыльцо. Зубы у нее были один к одному: ровные, снежно-белые, красиво посаженные.
– У нас зранку встают. Пойдем снидаты, уже готово.
За столом он натужно шутил, держался весело, старательно отводил глаза, а Данута помалкивала, только подкладывала ему на тарелку ломти ржаного хлеба, красиво накрывала ровными пластинками жареного мяса.
Он вытерпел до полудня, потом не удержался, обнял за плечи и взмолился:
– Дана, а как же другие? Тоже как ты или…
– Женщины – да, – ответила она просто, – а можи – нет. У них и так не всякий доживает до старости, а то и до мужалости. То с ведмедем или тигром не совладает, то под лед попадет или в буран дерево придавит… Жизнь в тайге чижолая. Грят: жить в лесу – видеть смерть на носу. Но можи даже гордятся, что не умирают в постели, как мы, женщины…
– Да-да, – согласился он торопливо, – да! Дорога мужчин, понятно… Потому их и рождается больше, чтобы как-то компенсировать убыль. Ведь потомство оставляет не каждый. Данута, я свинья, лезу с расспросами, но… Пусть не все, дай хоть краешек вашей тайны пощупать? Расскажи.
Она села на постели, поджала ноги. Взгляд ее стал отрешенным.
– Что рассказывать… Просто жили… Можи лесовали, а мы по укрытиям, потом по городищам… До-о-олго так жили. Потом стали держать скот дома, так надежнее. Можи часто воевали. Из-за чего? Да из-за всего. Из-за скота, пастбищ, жинок, верховенства… Когда мы перемогали, то брали их земли, если они – то мы утекали на плохие… В пустелях были, у моря, в лесах. Дуже богато скитались з усем народом, пока Яросвет не повернул все племя на прародину, где жили остальные наши… Потом мы именовались антами, неврами, жили в лесах. Лесовали, скот держали, рыбу ловили. Как и сейчас. Памьятаю греков, что наши капища рушили да под защитой княжей дружины на тех местах церкви рубили. С той поры народ молится нашим древним богам уже под чужими именами, но к этому не привыкать – сколько раз так было! Еще при Таргитае, помню… Татарва потом, тевтоны… Князья хотели нас у рабов перетворить, так мы услед за Ермаком Тимофеевичем на вольные земли. Они ж не совсем вольные, так мы еще дальше, пока сюда не забрели… Вот и уся наша жизнь.
«Действительно вся, – подумал он потрясенно. – Историю десяти тысячелетий вложила в десять минут!»
– Скажи, – он выхватил вопрос из миллиона, – была на Руси докириллица?
– А что это?
– Письменность такая… До Кирилла и Мефодия!
– Да кто ее ведает. Я грамоте недавно обучалась.
– А каков был Яросвет? Или нет, Владимир, что Русь крестил… А царевича Дмитрия убили по приказу Годунова или?.. Таргитай – это скифский вождь или ваш? Правда ли, что Геракл и Ахилл – древнеславянские герои, потом попавшие в греческий пантеон?
Она сидела, обхватив колени руками. На вопросы только пожала плечами, сказала неохотно:
– Откуда я ведаю? Мы простые люди, от князей вдалеке. Нам бы на хлеб добыть, а кто кого убил – это их справа.
Кварк разозлился, волна горячей крови ударила в голову.
– Эх ты! Могла бы… Могла стать таким человеком, который поисследовал бы целые эпохи.
Он встал, с грохотом отшвырнул стул. Злость душила, он сел за стол, чтобы удержать себя, не броситься крушить в комнате мебель.
Данута выпрямилась, медленно встала с постели. Она словно бы прислушивалась к себе, так же замедленно двигаясь, прошла к двери, сказала мягко:
– Кажному свое… А такой человек, как ты кажешь, будет.
– Какой еще такой человек? – сказал он тоскливо, ощущая горечь потери. Прожить такую жизнь и ничего не узнать! – Эх, Данута.
– Какой… Такой же, как и ты. Для исследований. Для действий. Вылитый ты!
Он замер. Повернулся всем телом. Данута стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, руки скрестила на груди.
– Что? Откуда ты знаешь?
– Уж это я знаю.
– А почему вылитый я? – глупо спросил он. Мысли, как рой разъяренных пчел, метались, сшибали друг друга, гудели.
– А как же инакше? – ответила она тихо. – Семечко растет в земле, но похоже не на землю, а на родительское дерево. Я лишь земля для твоего семени. Это ему узнавать и перероблять свет. А от меня не требуй… Мое дело – растить, а их справа – итить за виднокрай.
Он молчал, медленно осознавая непривычную логику. Данута покачала головой, сказала горько, тяжело роняя слова. Голос ее окреп:
– Думаешь, зря жила… Ни, не зря. Мои сыны орали землю, строили города, защищали народ, они ходили походами в Опаленный Стан и на Царьград, они находили земли в окияне… Мои сыны брали на щит Рим, Сидон, Сиян-гору, били тевтов, ходили на земли Винланда… Мало? Они придумывали машины, строили корабли, пироскафы, литаки… Моя сила в сынах!
Она открыла дверь, сказала с порога холодно:
– Передали, что вертолет за тобой придет через час.
Он тупо смотрел на толстые доски, которые скрыли эту удивительную женщину. Голова гудела, но слабости не осталось, в теле собралась лихорадочная энергия.
Машинально вышел на крыльцо. Во дворе попалась огромная розовая свинья с выводком поросят. У каждого на спине темнели полоски, делая их похожими на растолстевших бурундуков. Завидев человека, поросята порскнули в стороны. Мордочки у них были длинные, вытянутые. Дикие, явно чушка порезвилась в лесу с лесными собратьями…
Кварк прошел через двор, огородами выбрался на околицу. Повеяло прохладой. Он шел до тех пор, пока ноги не погрузились в ручей. Вода приятно обожгла, он опустился на валежину, подставив спину жгучим лучам солнца, ступни касались воды.
Шагах в трех ручей прыгал через валун, искрился, шел тонкой серебряной пленкой, над камнями поднялась прозрачная разноцветная радуга.
Удивления нет, вот что странно. Все правильно, все так и должно быть. Будь бессмертными все, остановилась бы эволюция вида, здесь же она идет через смену поколений мужчин. Они всегда во всем мире первыми суют носы в неизвестное, принимают удары эпидемий и открытий, воюют, изобретают, строят, придумывают машины и социальные системы, стремительно изменяют мир и так же стремительно меняются сами… Если и гибнут, то для вида выгодно: потомство дадут лучшие, уцелевшие. А вот потеря женщины невосполнима, бессмертна она или смертна.
Войны сюда не докатывались, вот бессмертные женщины и уцелели. В древних хрониках о бессмертии не упоминалось, кто его заметил бы, когда большинство гибло в раннем возрасте? От насильственной смерти и бессмертный не застрахован, к тому же бессмертны только женщины, а их роль в истории была невелика… Зато теперь, в век эмансипации, могут развернуться… Могут? Нет, природу не обманешь, от прежнего бессмертия остались лишь те восемь-двенадцать лет, на которые женщина пока что живет дольше мужчины…
Кварк оглянулся через плечо. Домики стояли тихие, мирные, зеленели полоски огородов, вдали виднелись просторные поля и крыши сараев. Обычнейшая деревушка. Ни ископаемых, ни других природных богатств тут вроде бы нет. И люди обычнейшие. Живут, скот разводят, хлеба выращивают…
Проходя на обратном пути через двор, впервые заглянул в сарай, бросил сена буренке. Подумал, что надо бы крышу перекрыть. Странно, никакой зависти… Если бы мужчины – другое дело, а женщины и должны жить всегда. Здесь все правильно, даже правильнее, чем в остальном суматошном мире.
Данута сидела у окна, ткала. Вполголоса напевала что-то протяжное, и было видно, что слова незнакомы ей самой, просто запомнились еще в детстве или достались в наследство от еще более дальних времен, от незнакомых бабушек и прабабушек.
Услышав шаги, подняла голову. В глазах были тревога и ожидание. Несмело улыбнулась. Он подошел, заглянул ей в глаза. Пламя отражалось в темных зрачках, отсветы багрового огня падали на стены, потолок, пол.
– А что? – сказала она тихо. – Мы так и живем.
Он взял ее за плечи, притянул к себе.
– К черту вертолет. Огонь в очаге! Это мой очаг и мой огонь.
Мое вечное море…
А вот здесь у меня впервые захватило дух. И не отпускало еще на многое количество страниц.
читать дальшеВ ужасе Вадим рванулся, позади знакомо щелкнуло. Хлынул яркий солнечный свет: к потолку взлетела расписная штора.
Освобождаясь ото сна, он лежал поперек постели, за окном серели многоэтажные панели домов. Утро… В углу комнаты засветился, сопровождаемый легким треском, экран домашней ЭВМ: это сделать, туда пойти, с тем встретиться… Меню на сегодня такое-то, мясное исключить – вчера печень перегрузил… Выплыло налитое красками, увеличенное в десятки раз сердце: объемное, цветное, в уголке экрана бежали рекомендации, что нужно подтянуть, как, чем, и кроме того – физкультура, солнцетерапия…
Еще несколько мгновений лежал ошалелый, а в нем замирали крики, плеск весел, зато нарастал шелест пронесшегося внизу трубника, шорох в транспортных линиях, шепот силовых установок в стенах, вибрация подстанций, энергоблоков, мерное пощелкивание метронома в комнате…
– Глупо, – сказала она раздраженно. – Кто-то из предков струсил, а ты переживаешь? Что, в твоей генеалогии одни герои? Как у всякого, хватает и трусов, и подлецов, и просто дураков. Как у нынешнего дурака вполне могли быть героями, мудрецами…
– Так-то оно так, – сказал он убито, – но уже который раз снится…
Татьяна досадливо повела плечом, прошлась по комнате. Он украдкой жадно следил за ней. Татьяна всегда ходила так, словно весь мир был дорожкой Дома моделей. Горделиво подав себя в центре, оттянув плечи и красиво выбрасывая и ставя ноги, приопустив ресницы, с готовностью улыбнуться мужской шутке, хотя когда шла с работы, то наверняка хотелось идти так же, как и подруги: ссутулив плечи, на полусогнутых, суетливой перебежкой за транспортом…
Он сидел так, чтобы не увидеть себя в зеркалах, которые в ее комнате на каждом шагу. Прошлый раз увидел свою желтую вытянутую физиономию с трясущимися губами, безумные глаза – потом целый месяц шарахался от витрин и блестящих поверхностей…
– Что уставился? – спросила она.
– Какая ты… Гуттаперчевая девушка. Нет, не гуттаперчевая, в тебе гибкость стальной пружины!
Она остановилась у окна, глядя во двор.
– Спасибо. Зато в тебе хребта нет вовсе. Встряхнись! Завтра уходим с туристами в горы. Пойдешь? Ночевки на свежем воздухе, ночь у костра…
– Нет, – сказал он затравленно. – Мускулистые атлеты с гитарами, девицы с вольными манерами, один профессор, которому почему-то важно выглядеть молодым балбесом…
– Зато они живут! А ты… Впрочем, пещерные времена прошли, теперь живут и слабые. Они и копаются в прошлом, потому что боятся сегодняшнего дня. Ты составляешь генеалогические таблицы?
Она как выстрелила вопросом. Вадим растерялся:
– Нет… А что?
– Теперь это модно. Как только научились скользить по генетическим линиям, так и пошло. Только сны твои с действительностью не стыкуются. Сам же говорил, что твои предки с Приднепровья! А славяне никогда не были морским народом. Напротив, они чуждались моря.
– Я так не думаю, – ответил он уклончиво, стараясь не рассердить ее.
– Тогда отправляйся в прошлое, – сказала она насмешливо. – Попробуй проскочить комиссию. Может быть, удастся воочию посмотреть на своих предков. Там не увидишь ни единого корабля, разве что скандинавов вроде Рюрика.
Он, вовсю избегая ее взгляда, возразил тихо:
– С Рюриком выяснили… Рюрик – по-древнеславянски сокол. Малый Кроливец лютичей, ныне этот город стоит на реке Рюрике, вытекающей из озера Рюрика… Столица бодричей называлась Рарог и означала сокола, Мекленбург, будучи еще славянским, назывался Рюрик и тоже означал сокола, у древлян сокол назывался руриком, у поморян рюриком, у верхних лужичан и современных украинцев – рурком…
Она расхохоталась. Смех был злой и больно резанул его.
– Вот-вот! Весь ты там, в прошлом! А зачем это тебе?
– Но разве не важно узнать истину…
– Смотря какую. Ну узнали мы, что Рюрик был не скандинав, а западный славянский князь с острова Рюген и явился в Новгород по зову своего тестя Гостомысла, новгородского посадника, на дочери которого Умиле, или Ефанде, был женат… Ну и что? Что с этого?
Он наконец встретился с ней глазами, убито уронил голову. Действительно, что с того? Не показалось ли, что стало чуть легче?
– Я на лето здесь не останусь, – сказала она неожиданно. – Извини, но я живу сейчас, в этом мире. А ты… Извини, если я несколько жестковата.
– Ничего, – ответил он с усилием, закончил хрипло: – Без околичностей…
Вернувшись домой, поспешно включил телевизор, магнитофон, распахнул окно во всю стену, чтобы и оттуда несся шум, отвлекал, не давал сойти с ума от лютой тоски и горечи.
Пальцы нащупали корешок «Всемирной истории». Увесистый том, большой формат, зеленый переплет… Врачи еще год назад прописали ему режим библиотерапии – лечение специально подобранными книгами. Болезнь перестала нарастать лавиной, книги сдерживали ее, но, уткнувшись в страницы, не пройдешь по улице…
Глаза побежали по строкам:
«К середине VII в. славяне расселились почти по всей территории Балканского полуострова. Они заселили Фракию, Македонию, значительную часть Греции, заняли Далмацию и Истрию и проникли в Пелопоннес. На своих быстроходных ладьях славяне предпринимали частые набеги на острова Эгейского моря. Славянские войска осаждали Фессалоники, доходили до стен империи – Константинополя. Немало славян переселилось и в Малую Азию»…
«Известен ряд славянских князей, которых византийцы привлекали на свою службу, назначали полководцами, начальниками эскадр, пограничных областей».
«В 860 г. русское войско, мстя за нарушение византийцами какого-то договора и за убийство русских, осадило Константинополь и едва не взяло город. Вскоре нападения руссов на Византию возобновились».
А разве не примечательно вот это:
«Несмотря на то, что хазары жили у берегов многоводной Волги и Каспийского моря, Масуди говорит о них: «Царь Хазарский не имеет судов, и его люди к ним непривычны… Море Нейтас (Черное море), говорит он в другом месте, есть Русское море, никто, кроме руссов, не плавает на нем»…
Нервное напряжение чуть ослабело. И все же болезнь зашла далеко, библиотерапия лишь успокаивает, а вылечить уже не сможет. Так что сны могут быть вовсе не случайными.
Председатель комиссии в раздумье побарабанил пальцами по столу.
– Но тут, – продолжал он, глядя на Вадима с сомнением, – вмешался психиатр… Заявил, что ваша закомплексованность прогрессирует. Вы уже, дескать, на грани госпитализации.
– В психушку? – спросил Вадим, пытаясь шуткой разрядить страх, который сдавил так, что стало трудно дышать.
– Это не обязательно надолго, – ответил председатель. – Отдохнули бы… Но психиатр, увы, высказался за археотерапию.
– Мне разрешен поиск в прошлом? – прошептал Вадим, еще не веря. Кадык нервно задергался, на глаза навернулись слезы.
– Ну, я бы не назвал это поиском.
– Но хотя бы разок.
Председатель комиссии сочувствующе отвел глаза, бесцельно подвигал бумаги на столе.
– Мнения комиссии разделились… Дело новое, еще сохранились некоторые возражения вообще. Но вам все же дано право на одно путешествие по прямой генетической линии. Будем надеяться, что это вам поможет хоть в какой-то степени. Устав, инструкции, правила – первая дверь по коридору направо.
Он падал сквозь страх и боль, зубы стиснул, чтобы не завыть от животного ужаса, но тут ноги ударились о твердое, с глаз спала пелена, и он увидел, что стоит на палубе большого судна, над головой дрожит плотное полотно паруса, а впереди море, бескрайнее море…
Сзади крикнули. Он судорожно обернулся, сглатывая слюну от страха. Там чернел берег, борт корабля почти терся о толстые бревна причала, переходной мостик был совсем коротким. На корабле замерли в строю рослые, широкоплечие воины, тяжеловооруженные: поверх кольчуг – булатные панцири, на поясах длинные мечи с широкими лезвиями, у каждого третьего – клевец или булава.
С берега к причалу спускался человек, одетый просто, в белой вышитой рубашке, только пояс оттягивал тяжелый меч. Воины вытянулись, и Вадим тоже почему-то подобрался, замер.
Человек в белой рубашке ступил на причал, остановился, зорко всматриваясь в воинов. Был он выше среднего роста, с могучими, литыми плечами, длиннорук, грудь была так широка, что там поместилась бы наковальня, зато вместо пояса ему мог бы послужить девичий венок.
Вадим встретился с ним взглядом, вздрогнул, вытянулся. Сердце разрывало частокол из ребер. Святослав!
Голова князя, чисто выбритая и загорелая, блестела под солнцем, лишь длинный клок волос свисал с макушки на левую сторону, где в ухе блестела золотая серьга с бриллиантом. Глаза князя магнетически приковывали взгляд, ярко-синие, блестящие. Вадим жадно пожирал глазами сильное, волевое лицо, твердо выкованные губы, суровые складки у рта… Вот он каков, великий воитель, разгромивший могучий Хазарский каганат, что брал дань с Руси, навеки стерший хазар с лица земли и со страниц истории, выведший Русь в число сильнейших государств Европы!
Рядом с Вадимом кряжистый могучий воин, с восторгом глядя на князя, внезапно ударил рукоятью меча в щит, сипло заорал:
– Слава князю! Слава!
Море дрогнуло от страшного крика дружины:
– Слава!
Святослав властно поднял руку, все стихло. Кряжистый воин преданно смотрел на князя. От него на Вадима несло жареным мясом и луком.
– Вои! – сказал Святослав. Говорил он без усилий, но его голос несся над волнами, словно и море ему подчинялось. – Слава росского оружия – наша слава. Вам ее нести по чужим странам! Вы не первые, кто идет на службу в Испанию: у халифа Кордовского аль-Гакема служили две тысячи славян… Отборное войско! Арабы их звали немыми, ибо нашим воинам не было нужды учиться по-арабски: знать сама была из русичей, дулебов, сербов… Абдурахман III увеличил число славян-телохранителей до четырех тысяч, а вот сейчас, после его смерти, на престол встал аль-Гакем, который тут же назначил главным визирем, гаджибом по-ихнему, Джафара аль-Саклаби, нашего земляка! Тот еще в молодости покинул Славутич, пошел искать славы в чужих землях… У аль-Гакема сейчас пять тысяч русичей в коннице и тысяча в пешем строю – это лучшие воины во всей Испании! Однако аль-Гакем просит еще две тысячи ратников. Так пусть же грозный Перун незримо сражается в ваших рядах! Ищите себе чести, а князю славы!
По знаку Святослава отроки передали ему стяг: копье с трезубцем на конце, конским хвостом у навершия и желто-синим куском материи, символизирующим солнечного бога Сварога и небо вирия, куда после смерти уходят русичи…
– На главный корабль! – велел Святослав.
Взвился лес рук, солнце раздробилось и запрыгало по лезвиям мечей. Вадим вздрогнул, когда сотни рук одновременно ударили рукоятями мечей в панцири, небесная твердь треснула от страшного клича: «Слава!»
Рослый воин бережно принял стяг. Его укрепили на корме, а суда уже снимались с якорей, и корабли, как гигантские плуги, начали вспарывать покров моря, оставляя позади белую пену…
Вздрагивая от пережитого потрясения, Вадим прижался к мачте, стараясь как можно меньше привлекать внимания, дважды помогал тащить связку пеньковых канатов, бестолково суетился, создавая видимость деятельности, и тут в глазах внезапно потемнело, запрыгали звездочки, он протянул руку, стараясь ухватиться за снасть, но пальцы вдруг уперлись в мокрое, покрытое слизью дерево. За бортом корабля грозно катились светло-зеленые волны, дул холодный резкий ветер, пронизывая до костей…
Это был другой корабль, другое море, другие люди!
Вадим в страхе оглядел себя. Теперь он был одет теплее, на толстой вязаной рубашке плотно сидела кольчуга, на грудь и плечи приятно давили пластины доспехов. Вместо меча на поясе висел клевец, боевой топор. Над головой, едва не задев, пронесся шест реи, кто-то насмешливо и предостерегающе крикнул. Вадим поспешно отпрыгнул к борту. Парус дрожал под напором ветра, мачта тоже подрагивала, а нос корабля рассекал волны со странным шумом, будто те состояли из песка.
Вадим оглянулся, едва не вскрикнул. Все море, куда ни кинь взгляд, покрыто крутобортными кораблями, вместительными, а вдоль бортов, наращивая их, один к одному прижатые, висят ярко-красные щиты, между ними ощетинились копья. «Насады черленые», – вспомнил Вадим былинное название таких судов. Нау – означает на санскрите корабль, садас – дружина. А черленые они потому, что чару – красивый, хороший, ланг – выглядеть, казаться…
Воины спали, точили мечи, удили рыбу, несколько человек следили за парусом, двое стояли у руля. Вадим, прикидываясь занятым, осторожно передвигался вдоль борта, прислушивался к разговорам, тяжелый клевец бил по коленям, мешал. Вадим старался не выглядеть мешковатым, неумелым, ибо руки у него теперь были жилистыми, кисть правой стянул бело-розовый звездообразный шрам, явно след от стрелы, на ладонях плотные мозоли от рукояти меча, рукопашных схваток…
На корме, укрывшись от холодного ветра, сидели двое дружинников. Один, постарше, сцеплял колечки в кольчуге, пытался заделать дыру, второй же, молодой и красиво одетый, посматривал насмешливо, наконец посоветовал:
– Брось… Захватим Царьград, готовых наберешь. Ромеи доспехи делают знатные!
– А как не возьмем? – усомнился воин.
– Четыре года тому тоже не взяли, но потрепали их войска так, что сам кесарь все богатства Царьграда выволок нам, последние штаны снял, только бы откупиться. Оружия и злата набрали видимо-невидимо, а дорогие ткани и грузить было некуда: кораблей не хватило!
Старший дружинник завистливо окинул взглядом товарища:
– Ты вон всего нагреб… И доспехи, как у знатного ромея, и одежда. Хорошо, повезло бы и теперь.
– А что бы нет? Аскольд и Дир показали себя воинами бывалыми. Всю жизнь с германцами воевали, не вина, что те наших западных братьев теснят…
Вадим присел за мачтой. Понятно… в 862 году с Рюриком прибыли в его дружине Аскольд и Дир, пожили в Новгороде, потом водным путем добрались до Киева, а уже в 864 году 200 вооруженных судов с русской дружиной осаждали Царьград!
В Византии недаром поднялась тревога. Прибыл огромный флот, вместивший грозное войско! Значит, уже все было готово к походу, ибо невозможно было бы Аскольду и Диру построить и оснастить флот меньше, чем за год! Киевляне уже были морским народом, иначе пришлось бы сказать, что суда построены западными мастерами, которых Аскольд и Дир после своего утверждения в Киеве вызвали из западных славянских земель, с острова Югенда. А ведь еще немало времени бы потребовалось и на то, чтобы самим Аскольду и Диру прибыть из Новгорода в Киев, заслужить доверие киевлян на избрание в князья, на вызов из отечества множества корабельных мастеров, постройку и оснащение 200 кораблей…
Чушь! Киевляне, судя по этому флоту, прекрасно знали кораблестроение, представляли собой мощное государство и мощную морскую державу!
Он ежился за мачтой, все понимая, распутывая клубки истории, но облегчение не приходило, страх все рос, заполнял грудь. Здесь все было страшное, грубое, жестокое. Суровые лица, нередко испещренные шрамами, громкие резкие голоса, надменные взгляды, груды мечей, клевцов, копий, кинжалов. И это не то, не то…
Он всей душой страстно стремился покинуть это место, уже поймал на себе несколько подозрительных взглядов, наконец один сутулый воин с лицом, похожим на ястребиное, поднялся и направился к нему.
Вадим сжался, все его существо молило о том, чтобы поскорее покинуть этот корабль, уйти, он набрал в грудь воздуха, и черная пелена ударила по глазам, в уши вонзился тончайший визг, палуба исчезла из-под ног, он падал в бездну, заледенев от ужаса, словно сорвался с крыши небоскреба, сердце останавливалось, и он в смертной тоске уже чувствовал близкий удар.
Его швырнуло, по лицу хлестнула толстая жесткая веревка, он уцепился за мачту, дрожащий от холода, мокрый с головы до ног, попав в ночь и снова оказавшись на корабле, а прямо по носу судна, освещенная ветвистыми молниями, вздымалась черная, как ночь, волна. Настил палубы уже задирался, а сзади гремел страшный голос:
– Рулевой!.. Ошую, ошую держи!
Мир опалила бледно-ядовитая молния, оглушительно грянуло, словно ночные велеты разъяренно ударили тяжелыми молотами по тверди неба, и та с треском разломилась, распалась на куски, и Вадим увидел, как в замершем, остановившемся от ужаса свете по деревянному настилу катится сбитый волной человек.
– Ошую! – Голос кричавшего сорвался на визг.
Вадим прыгнул, ударился о толстое бревно руля, в глазах от боли потемнело, но уперся в скользкую палубу, где вода гуляла по щиколотку, пошел сдвигать влево, как велел голос.
Из грохота и молний выскочил еще один: морской бог в мокрых блестящих доспехах, из щелей лилась вода. Вдвоем навалились, соприкасаясь плечами.
Море уже осталось внизу, а их вздымало на вершине водяной горы все выше и выше, и вот не стало даже моря, только низкие черные тучи с треском рвались о голую мачту, со всех сторон с шипением били ветвистые молнии, но корабль уходил вверх, а сполохи молний уходили вниз, за борта. Вадим похолодел от смертного страха, а их вздымало все выше!
Рядом побелел лицом воин в доспехах, глаза его в отчаянии вылезали из орбит, но вдруг кормовое весло пошло так легко, что оба рухнули плашмя на мокрые доски, и тут палуба под ними так же внезапно пошла вниз.
– Руль!
Сбив их с ног, у весла оказался грузный тяжелый воин, с легкостью рванул его на место и замер, как скала. Призрачный свет молний высветил богатые доспехи, черную кудрявую голову, и когда незнакомец оглянулся – Вадим удивился странной смеси веселья и ярости на его лице!
Вадим поднялся, задавливая страх, корабль уже не скользил в бездну, выровнялся, но впереди вырастала другая волна, целая стена, настоящая гора воды, и гребень ее угрожающе загибался вперед…
Он ухватился за бревно, дрожа от холода и напряжения. Кто эти воины? Доспехи почти на голом теле, значит, тут тепло. Воины тавроскифского князя Ахилла, который спешит на помощь союзникам ахейцам? Тогда это 1230 год до нашей эры… Или бежит с родины другой славянский князь, Скилл, которого соотечественники приговорили к казни за то, что изменил древним обычаям, стал поклоняться греческим богам? Или, скорее всего, обычный воинский поход в дальние страны…
Когда море успокоилось, он без сил валялся на нижней палубе среди самых слабых. Дружинники как ни в чем не бывало ходили по кораблю, удили рыбу, грохочуще хохотали над пережитыми страхами новичков.
На корме, стиснутый воинами, расположился с кобзой в руках бритоголовый, с длинным седым чубом воин, что поседел наверняка в битвах – шрамов больше, чем морщин! Негромко и торжественно трогал струны, пел. Вадим слов не разобрал и, собрав побитое тело, охая и цепляясь за снасти, добрел по борту к слушателям.
Под ногами качалась палуба, напоминая, что под кораблем – бездна, куда ни глянь – бесконечные волны, вдали измельчаются так, что дальше гладь, бесконечная гладь, а вверху такое же бесконечное море… И только здесь – такие временные люди!
Вадим ощутил тянущую пустоту, даже перегнулся в поясе. Во рту пересохло. Этих людей уже нет в его времени. Давно нет! Они только здесь, в этой точке пространства…
Старый воин трогал струны, пел торжественно, негромко, но голос звучал сильно, не старчески. Руки двигались по кобзе могучие, жилистые.
Вдруг, с маху оборвав его песню, по кораблю прокатилось резкое:
– Тревога!
Воины вскакивали, в толчее каждый пробивался к борту, где висели его щит и копье. Вадим выдернул меч, огляделся.
Далеко в море показались корабли. Вадим насчитал двенадцать судов. Длинные, ровные, с небольшими квадратными парусами, они шли с помощью двух рядов весел. У самого большого корабля даже три ряда весел… Трирема, главный корабль!
– Пеласги, – сказал рядом с Вадимом знакомый голос. Воин повернулся, Вадим узнал старого певца. На нем, закрывая седой чуб, сверкал остроконечный шлем, в руке свирепо подрагивал странно узкий меч с криво загнутым лезвием. – Протоселены, то есть долунные, как они себя кличут. Дескать, еще Луны на небе не было, когда они здесь появились…
– Друзья или враги? – нетерпеливо допытывались со всех сторон.
Старик помедлил, ответил тяжело:
– Мы одного корня… Еще и сейчас язык почти один, но они давно ушли от Славутича, от наших земель… Кровь у нас одна, но они уже забыли родство, нападают на наши корабли…
Вдоль борта, хищно пригибаясь и не отводя взгляда от приближающихся судов, быстро шел князь. Доспехи на нем блестели, как блестели и зубы, острые, словно у зверя, когда князь оскалился в жестокой усмешке:
– Изготовляются к бою… Видит Сварог, мы не хотели! Но уклоняться от битвы не в обычае нашем. Что ж, не посрамим!
– Не посрамим!
– Чести, а князю славы!
Воины пригнулись, затаились за высокими бортами. Несколько человек собрали в кольца канаты с крючьями на концах. Вадим сидел на корточках, прижавшись к доскам, а по ту сторону плескало бездонное море, доносились звучные шлепающие удары весел триремы – полторы сотни весел!
Вдруг грозно прозвенела над головой первая вражеская стрела!
Колени дрожали, губы начали дергаться. Сердце колотилось так, словно уже отчаянно отбивался, спасая жизнь. Рядом присел крепкий мужик, в глазах блистало грозное веселье.
– Пусть идут, – шепнул он свирепо. – Вина достаточно, попируем, угостим на славу, на вечный покой уложим к рыбам в гости!
Вадим судорожно кивнул, ответить не в силах. Издали донеслись хриплые от ярости крики, зазвенело оружие. Над головой снова свистнуло, хлестко ударили стрелы, упала на руки срезанная с борта мокрая щепочка, но тут корабль содрогнулся, будто налетел на каменную стену, затрещал борт.
Вадима бросило на доски. Рядом вскакивали люди, грозно крича, метали копья, взвились веревки с крючьями. Вадим вместо волн увидел за бортом целое море шлемов с гребнями из перьев: палуба чужого корабля оказалась намного ниже, но пеласги первыми забросили крючья и теперь, победно крича, подтягивали их корабль к своему, огромному и широкому, как городская площадь.
Мелькнули доспехи князя, он на миг остановился у борта, звонко и страшно крикнул:
– Вперед!.. Не посрамим! Слава!
Воины прыгали вслед, секли мечами, теснили щитами, дабы дать простор, чтобы спрыгивали свои, атакующие пеласги замялись, наткнувшись на сопротивление, которое так мгновенно перешло в ответное нападение.
Вадим вдруг ощутил, что тело ему не подчиняется, что его взяла и повела мощная неведомая сила, с которой ему не совладать.
– Вперед! – яростно закричал он и вскочил на борт. – Слава!
Выступили слезы облегчения, нет, полились по лицу, он даже разрыдался почему-то, его тут же сшибли, едва оказался на чужой палубе, два копья ударили в грудь, скользнули по панцирю, он вывернулся, одно копье отвел в сторону, за другое рванул так, что едва не вывернул противнику руки, и с наслаждением швырнул чужака на палубу под ноги прыгающих сверху.
Еще одно копье больно садануло в бок. Он отскочил с непривычной для себя ловкостью, закрылся щитом, тут же наискось рубанул по оголенной шее врага.
Пеласгов было впятеро больше, но закованные в булат воины молча и упорно теснили их по кораблю, секли, сбивали за борт, усеивали палубу телами, ибо у пеласгов доспехи закрывали только голову и грудь, лишь у немногих были еще легкие поножи и наручи. Лучники же, перебежав к носу, торопливо расстреливали столпившихся там пеласгов: каждый быстро выпускал стрелу, тут же хватал другую, почти каждая находила цель.
Вадим, яростно прорубаясь к мачте, увидел, как с другой стороны к триреме быстро скользнул другой корабль, ударился бортом. Оттуда сразу посыпались с грозным кличем воины. Пеласги стихли, разом перешли к глухой обороне, сгрудились в центре корабля вокруг мачты.
Во главе воинов со второго корабля летел… побратим Иваш! Такой же, каким являлся во сне: в красном плаще, русобородый, статный. Он и сейчас кричал весело, весь светлый и красивый:
– Вадим!.. Друже!
Вадим отбил удар пеласга, поймал на обманное движение, обрушил меч на незащищенное плечо. Иваш пробился, стал рядом. Вадим ощутил несказанное облегчение – брата не было, одинокий ребенок, а тут побратим, больше, чем брат! – но страшное воспоминание ударило, как молния, опалило возбужденный мозг.
И почти сразу же, расшвырнув воинов, вперед вырвался гигант в доспехах – башня из металла, в одной руке меч в половину человеческого роста, в другой – огромный щит. Голова с пивной котел, сквозь прорезь в шлеме брызнули злобой ямы глаз. Вадим успел заметить налитые кровью белки. Гигант взревел, прыгнул с неожиданной легкостью, палуба затрещала, меч рассек воздух…
Вадим похолодел, руки стали ватными. Щит неуверенно дернулся вверх, но страшный удар остро рванул кисть, плечо ожгло. Половинки щита запрыгали по палубе, а меч великана, сорвав пластинку панциря с плеча, ссек огромный кусок доски с борта, перерубив толстые гвозди.
Сбоку крикнул Иваш, отвлекая гиганта. Вадим споткнулся, отступая, а гигант, хищно пригибаясь, уже почти рассекал его пополам, но сбоку блеснул шлемом Иваш, отчаянно ударил пеласга обломком меча. Гигант мгновенно повернулся, Иваш отскочил неудачно, запутался в снастях, пеласг замахнулся, и Вадим увидел, как на левом боку врага чудовищные мускулы раздвинули пластины доспехов…
Сцепив зубы, теряя сознание от страха, он бросил себя вперед и, когда гигант навис над Ивашем, по панцирю огромного пеласга скользнуло лезвие меча… Вадим почти промахивался, но последним усилием воли обеими руками направил острие между полосками металла.
Меч вошел тяжело, словно гигант был из дерева. Страшный крик тряхнул корабль. Вадим увидел перед собой в прорези шлема бешеные глаза гиганта, доски ушли из-под ног, голова взорвалась от резкой боли, палуба ринулась навстречу, сверху рухнула тяжелая, как слон, волна, удушила, потащила в себе вдоль бесконечного борта.
Кто-то наступил ему на пальцы. Он с трудом поднялся на колени. Кровь бежала с разбитого лица, вся одежда промокла и отяжелела. Лязг оружия и шум боя быстро стихали, лишь изредка доносился крик – это воины находили укрывшихся, деловито приканчивали и бросали за борт.
– Вадим, ты жив?
Сильные пальцы подхватили его под руки. Иваш счастливо смеялся, тряс за плечи.
– Ты жив, – выдохнул Вадим.
– Да. Свалили чудище мерзостное… Как ты его ловко поцелил!
– Ты жив… жив…
Он дрожал, ему казалось, что тело плавится и принимает другую форму, каждая косточка трясется, ищет себе место, но находит другое, каждый нерв дрожит и, успокаиваясь, тоже, однако, сцепляется с себе подобными уже в других местах, но впервые перемен не боялся.
– Мы живы, – сказал Иваш ликующе. – И жить нам, друже, вечно!
Он обнимал Вадима, а тот невольно думал о вмешательстве в события. Ведь Иваш должен был погибнуть… Как отразится на будущем?
Палуба резко накренилась. Он ухватился за мачту, ветром забросило клочья пены ему в лицо, он инстинктивно зажмурился, и тут же наступившая тишина оглушила, в ушах раздался пронзительный звон. Он оглянулся, еще не узнавая огромный зал и аппаратуру вдоль стен.
Люди в белых халатах замерли, подавшись в креслах к большому экрану, где медленно исчезало огромное лицо Иваша, и сквозь струйку крови на его щеке уже просвечивало оборудование лаборатории.
Старший медик оглянулся, вскочил:
– О, вы уже вернулись!.. Большое спасибо вам, каждый кадр – неоценимое сокровище. Я был прав, ваша закомплексованность оказалась фактором благоприятным. Даже жаль, что теперь вам в прошлое уже нельзя.
Вадим, не слушая его, кивнул рассеянно, пожал всем руки и вышел. Нельзя так нельзя. Прошлое отныне с ним навсегда.
Улица встретила рассеянным утренним светом. Каменный город выглядел надежным, вечным, всегдашним.
Возле его дома на углу толпились туристы, ожидающе оглядывались на двери соседнего подъезда. Загорелый атлет с гитарой, весь в бицепсах и в яркой майке с чужой надписью бил всей пятерней по струнам, стучал по деке, провоцировал своих рюкзачников на песню. Все держались весело, размашисто, подчеркивая необычность людей, которые выезжают за город на природу на целый день.
Когда Вадим шел мимо, из подъезда выбежала Татьяна. Рюкзачок за ее спиной еще больше оттянул плечи назад, придав ей вид женщины модно беспомощной и беззащитной, чтобы любой слабак ощутил себя рядом с нею мужчиной. Туристы восторженно заорали, гитарист сыграл туш.
Вадим холодно отодвинул их взглядом с дороги. Прошел он весь как из гранита, с развернутыми плечами, твердым лицом. Она и эти, не желающие воскресить в себе прошлое, люди-однодневки…
Татьяна кивнула приятельски, тут же забыв о нем. Он ответил нейтрально, даже благожелательно. Она запнулась, оглянулась в красивом полуобороте, ресницы удивленно взлетели:
– Кстати… где ты был эти дни?
– В морских походах, – ответил он непривычно сильным голосом.
– Откуда ты?.. А, побывал? Разрешили?.. Да погоди же! Что-то ты какой-то… Слушай, – вдруг заторопилась она нервно, то избегая его взгляда, то жадно обшаривая глазами его лицо, – если не хочешь с нами, то могу я… Погоди же! Могу остаться. В конце концов, и на прудах ничего.
Туристы притихли. Загорелый было выдвинулся, выпячивая челюсть, но, перехватив взгляд Вадима, стих, уменьшился в размерах.
Вадим отмахнулся:
– Езжай! Какие там пруды. Работы много! Езжай-езжай! Счастливо отдохнуть, ребята. Устали, поди, наработались за свою жизнь.
Он поднимался к себе легко, пружинисто, впервые не цепляясь за перила. И темные тени в подъезде уже не заставляли сжиматься…
Какие тени? Он сам искал их и рубил под корень, очищая мир. Где мечом, где словом, но мир с каждым поколением светлел хоть чуть-чуть…
Он, Вадим Явор, рубился с врагами, водил корабли, а в страшную ночь Атлантиды успел добежать до корабля! Его миллионолетняя цепь жизни вынырнула из пещеры и протянулась до этой минуты… От него зависит: из темного вчера потянется ли цепь в светлое завтра, или же он, трус и неврастеник – ладно, бывший, – оборвет ее?
Ноги несли его со ступеньки на ступеньку. Не оборвет… Те люди имеют право на жизнь. Он просто обязан.
Гм, только одно. Если вдруг его далекому потомку понадобится скользнуть в нынешнее время за поддержкой… Что ж, надо, чтобы он ее нашел.
@темы: То, что прочитала, У меня богатая фантазия и больное воображение